Техника - молодёжи 1965-07, страница 19

Лет сорок тому назад в фойе московского кинотеатра «Уран» перед началом вечерних сеансов за маленький столик усаживался импозантный брюнет неопределенного возраста. Над своей головой он пришпиливал рукописную табличку «Здесь принимаются почерка». Вокруг него тотчас собирались любопытные. На столике лежали аккуратно нарезанные листочки бумаги. Надо было только написать свой адрес и подписаться. Да еще заплатить какую-то ничтожную сумму. И через несколько дней почта приносила на дом пакет.

• Содержимое одного из этих пакетов я обнаружил недавно в своем семейном архиве. Мой отец шутки ради решил узнать скрытые от него особенности характера своей молодой жены. Никто не верил, конечно, что из этого может получиться что-то путное. Каково же было удивление моих родителей, когда они прочитали довольно точный психологический портрет, составленный на основании небрежной записки! Лишь одно утверждение расходилось с истиной. В «заключении» было написано: «Деньги начинает экономить только тогда, когда они уже на исходе». Могу поручиться, что это не так! Но что стоит одна ошибка в ряду пятнадцати точных отгадок?

Отгадок? Если речь идет о фокусничестве, пусть даже очень тонком и искусном, — нет темы для серьезного разговора. Если речь идет о проницательности, доведенной до степени совершенства, — байками, такого рода можно пополнить лишь копилку курьезов. Но если это все же не просто проницательность и далеко не фокус — тогда что же?

Первые намеки на то, что есть какая-то связь между письмом и личностью пишущего, были сделаны еще в глубокой древности. Об этом упоминал Аристотель. Светоний оставил описание почерка императора Августа с выводами о некоторых чертах его характера, которые ему удалось «разгадать» именно на основании особенностей его манеры письма. Подобные сообщения разбросаны в различных трактатах — античных и средневековых.

Только в 1622 году ученый из Болоньи Камил Бальдо написал сочинение «О способах узнавания образа жизни, характера и личных качеств человека по письму его». Автор этого труда, лишь один экземпляр которого сохранился до наших дней, уже решительно заявлял, что «почерк — зеркало души». Именно почерк, а не глаза, как утверждает современная пословица! И давал прелюбопытные советы, как «в это зеркало надо глядеть. Ибо ежели глядеть неумеючи, то ничего и не увидишь...

У болонского ученого тотчас нашлись почитатели. Одному из них — французу, имя которого осталось для истории неизвестным, это чуть не стоило жизни. Он весьма сурово отозвался о характере автора одной записки, не ведая, что им был сам Людовик XIV. И лишь бегство из Франции лишило его чести стать первой жертвой в борьбе за утверждение нового научного метода.

Историография этого метода на редкость скудна. Сразу же вслед за безвестным французом неожиданно выплывают имена Гёте, Лейбница, Шарля Фурье, которые весьма усердно, хотя и в перерывах между своими основными занятиями, старались постигнуть связь между почерком и личностью пишущего. В том, что такая связь есть, они не сомневались.

Во второй половине XIX века на смену талантливым дилетантам приходят люди, целиком посвящающие себя науке, которая получает, наконец, и свое название — «графология». Отцом ее считают француза Ипполита Мишона, автора капитального труда «Тайны письма» и многих других книг на ту же тему.

Создаются научные общества, школы, лаборатории, призванные разгадать эти самые «тайны». В разных странах начинают выходить журналы и книги, целиком посвященные графологии.

m

S о.

с; 4

s н

■аЗ

н ш

3 ы

ш х

ш

L.

о о

е

Q.

La

Как это часто случалось в истории науки, никто не навредил графологии сильнее, чем ее наиболее ревностные поклонники. Пленяла возможность быстро поставить новый метод «на службу практике». Погоня за утилитарностью вытеснила интерес к кропотливому научному исследованию и с самого начала привела едва зародившуюся науку на грань шарлатанства.

Вышли в свет десятки «справочников» и «руководств», по которым всяк мог запросто проникнуть в тайники чужой души. Росчерк влево рекомендовалось рассматривать как признак эгоистичности, а росчерк вправо как симптом впечатлительности. Если гласные оказывались незамкнутыми сверху, это означало добродушие и откровенность, а если снизу — лицемерие и лживость. В других пособиях все это трактовалось иначе. Общей была лишь непререкаемость суждений, категоричность выводов, самонадеянность авторов. И еще — доверчивость читателей, которые все принимали за чистую монету.

Никто не мог объяснить, почему, ежели на конверте фамилия адресата расположена ближе к левой стороне конверта, автора надо считать хитрецом, а ближе к правой, то, напротив, простаком, к тому же вдобавок еще весельчаком и мотом... Впрочем, потребитель этих трактатов и не требовал объяснений: ему в руки давали универсальную отмычку, и он охотно хватал ее, чтобы с легкостью «взламывать» сердца и души своих ближних.

Появились книги с разбором почерков знаменитостей, здравствующих и в бозе почивших. Государственные деятели, писатели, ученые, художники, музыканты — все были «раздеты» предприимчивыми аналитиками на потребу мещанину. Один из русских графологов, некий Моргенштерн, определил по почерку Лжедмитрия, что тот «искренне считал себя Дмитрием», а почерк Марины Мнишек выдал, видите ли, ее «неспособность смущаться»...

Постепенно добрались и до современников. Доктор По-пялковский в марте 1917 года остановил свое внимание на свергнутом царе: «Высоко подымающаяся петл* его росчерка в подписи означает развитое мистическое чувство, обеспечившее влияние на него Распутина». Другие графологи наперегонки бегали за автографами великих. В почерке А. М. Горького они обнаружили «одаренность, глубоко творческую натуру», в почерке Л. В. Собинова — «артистизм». Им казалось, что теперь-то уж все уверуют в точность, подлинность, перспективность их метода. Но серьезные люди, как и следовало ожидать, лишь с презрением от него отвернулись: их не устраивали экзерсисы, которые больше смахивали на мошенничество. Даже мистикой тут не пахло.

Спекулятивные попытки выжать практические результаты из науки, которая еще не доказала свое право именоваться таковой, сильно затормозили ее развитие — лишь наградили ее дурной славой. Но как бы ни старались графологи дискредитировать графологию, им не удалось в словоблудии утопить то действительно ценное, что в ней есть.

Не надо быть специалистом, чтобы понять, что на каждом поступке, действии, слове человека лежит печать его личности. Индивидуальность человека проявляется во всем: и в том, как он говорит, и в том, как ходит, к чему питает склонность или антипатию, как смеется, курит, пожимает руку... Что же касается письма, то это единственный саморегистрирующийся психомоторный акт человека. Уже в силу одного этого оно не только отражает его личность, но и заслуживает пристального изучения.

О том, что почерк одного человека отличается от почерка другого, что по нескольким фразам, словам и даже буквам (цифрам, нотным значкам, черточкам, крестикам и ноликам) можно установить автора, известно многим. Не все, правда, верят, что относительная неизменность почерка мешает произвольно изменить его. Немало мошенников пробовало перехитрить науку — сделать неузнаваемым свой почерк, подделать почерк другого. Но доведенная криминалистами до совершенства техника разоблачения таких фальшивок каждый раз приводила опасных для общества «экспериментаторов» на скамью подсудимых.

Да, «рисунок» письма (в целом или в его отдельных деталях) строго индивидуален. Но это еще не означает признания того, что в почерке проявляются вполне определенные черты характера пишущего, его психологический портрет. Более того, за последние тридцать лет у нас сложилась благородная традиция эту связь начисто отрицать.

Так уж повелось, что критика графологии стала уделом одних лишь юристов. Объяснить это нетрудно: малоквалифицированные (попросту — малограмотные) графологи больше всего навредили именно на ниве правосудия, где они, не

15