...Страшней всего «чаруса»... Выбравшись из глухого леса, где сухой валежник и гниющий буреломник высокими кострами навалены на сырой, болотистой почве, путник вдруг, как бы по волшебному мановению, встречает перед собой цветущую поляну... Но пропасть ему без покаяния, схоронить себя без гроба, без савана, если ступит он на эту заколдованную поляну. Изумрудная чаруса, с ее красивыми благоухающими цветами, с ее сочной, свежей зеленью — тонкий травяной ковер, раскинутый по поверхности бездонного озера.

П. И. Мельников_а В лесах

ВЛАДИМИР ПРИБЫТКОВ

чаруса

Рассказ

V—|ихаил заснуть не думал, * л 1а заснул, и, разбужен-JLe—1ный матерью, схватил часы: опоздаю?!

Часы показывали десять минут третьего. Потер лицо ладонями, выскочил в сени умыться. В сенях холод, ветер слышнее, вода — словно в рукомойник огонь налит. Набирал огонь полными пригоршнями, плескал, стиснув зубы, на мускулистую, в золотистом пушке грудь, на кудрявый, заросший затылок, на твердые плечи. В избе сорвал с гвоздя полотенце, растерся.

Домна Алексеевна наливала в фаянсовую, с петушками, отцову кружку горячий чай.

— Сплыл бы посветлу, — ворчала Домна Алексеевна. — Пей уж... Ветрище, господи! Захлестнет.

— Не захлестнет, — пролезая за стол, успокоил Михаил. — Зато вернусь пораньше. Ложились бы.

— Дверь за тобой заложу — лягу, — пообещала Домна Алексеевна.

Она опустилась на лавку, уперлась руками в толстые отечные колени. Жидкая поседевшая коса лежала на плече серым жгутиком. В полукруглом вырезе полотняной ночной рубахи темнела морщинистая кожа.

— К Марии зайди, слышь? — сказала Домна Алексеевна, глядя прямо перед собой.

Михаил, торопливо отхлебывая из кружки, мотнул головой:

— Ладно.

Зайти к сестре он никак не мог, оттого и ответил отрывисто, будто досадовал.

Домна Алексеевна перебирала косу. Молчанием осуждала.

Ветром тряхнуло ставень.

«Непременно слушает — побегу по такой погоде или останусь, — подумал Михаил. — Хоть бы маленько улеглось».

— Сестра она тебе, не чужая, — разжала губы Домна Алексеевна. — Если что и сказала — не со зла. Можно понять.

Михаил отодвинул кружку, поднялся.

— А меня кто поймет, маманя? — спросил он. — Я вроде тоже вам не чужой?

Он потянул с лежанки просохший, хранящий тепло ватник, нахлобучил мятую черную кепку.

Домна Алексеевна, кряхтя, встала с лавки:

— Зайдешь ай нет?

— Сказал, маманя.

— Ружье-то зачем?

— На уток.

— В городу?

— Эк вы, маманя! До города, поди, пятьдесят верст!

Михаил шагнул к двери, вынул засов:

— Простудитесь!

Домна Алексеевна стояла, зябко скрестив на груди рыхлые руки.

Михаил толкнул дверь. Тьма. Ни огонька в доме, ни звезды в небе. Только шумит невидимая ветла да мертвенно, неподвижным зеленым светом обозначается поворотный знак на далеком, тоже неразличимом изломе реки. Сыро, но теплей, чем в сенях. К дождю?..

Вылез из-под крыльца, сунулся в ноги Шарик, могучая пятилетняя лайка, единственный, похоже, друг. Взять с собой, что ли? Нет, нельзя. Кто же это в город с собакой ездит?

Привязал Шарика.

Услышал: мать громыхнула засовом. Облегченно вздохнул: вроде не догадалась.

Вытащил из сарая, снес под обрыв, к лодке, мотор, бачок с горючим, клеенчатый плащ. Крутой берег защищал от ветра. Михаил установил мотор, обернул ружье плащом и устроил в

носу лодки, оттолкнулся. Лодку понесло, но Михаил не торопился. Завел мотор и заглушил. Выждал минуту-другую, снова завел и снова заглушил: не заводится, мол... Лодку волокло по течению, обрыв уже не защищал ее, ветер навалился, норовя столкнуть в черные, бьющие о борта волны.

Михаил натянул кепку на уши. Пальцы, окаченные водой, ныли. Качало. Надвигаясь, плясал зеленый огонь поворотного знака.

«Будет, услышали небось...»

Михаил рывком завел мотор, присел, плавно повернул ручку подачи горючего, перевел мотор на рабочий ход.

Лодка, одолевая тупое упорство реки, разворачивалась против течения, шлепала по волнам, выбивала брызги. Выровнялась, пошла. Ветер всей тяжестью навалился на спину. Михаил увел лодку под берег. Спине стало легче. Вытер кепкой лицо. Усмехнулся: нынче развязка всему, а он лицо вытирает, радуется, что ветер ослаб...

Мертвенный зеленый огонек неудержимо удалялся, пока не исчез совсем, рыскнув за поворот.

Минувшим днем, обходя участок, Михаил завернул на Кривую речку. Тропа стелилась мягкими мхами, увертывалась от высоких кочкарников с побелевшей сухой травой, манила под широкие, надежные лапы вековых елей, взбегала на песчаные, поросшие бурым, увядшим папоротником глухариные бугры, тянулась светлым березнячком, нехотя сползала в заваленные сушняком, оплетенные малиной овраги, заботливо отводила от «окон» и чарус.

Пасмурно, тихо. В безлюдном лесу тишина, разве что палый лист прошуршит, и в тишине пла

36