Вокруг света 1976-06, страница 38

мнил их, по фотографиям. О погибших рассказывали жители соседних сел, они хорошо знали друг друга. Вместе работали на полях, вместе отмечали праздники... На открытие памятников приехали со всей Литвы и из соседних республик. Сейчас о памятниках Аблинги знают многие. Очень благодарны все жители Антанасу Снечкусу, он поддержал идею народных умельцев, приезжал на открытие, благодарил... Смотри-ка, — неожиданно прервал свой рассказ Бернардас, — смотри, вон Аблинга... Возрожденная Аблинга...

Мы въезжали в небольшое село — аккуратные, красивые домики с яркими палисадниками под ркнами, где, несмотря на пасмурную погоду, весело отцветали последние розы и гвоздики. Дальше, за домами, виднелись яблоневые сады.

— Бернардас, я знаю тут одного старика...

Ионаса мы нашли легко. Его дом стоял недалеко от холма Жвагиняй, рядом с большим еще свежим деревянным срубом — музеем, открытым в память погибшим. Старик Ионас не ожидал такой скорой встречи, он был рад нам. Сумерки начали сгущаться, и мы отказались от приглашения зайти в дом погостить. В пасмурной мгле, под дождем, мы пошли к святому холму ^Жвагиняй.

— А музей построили недавно, — рассказывал по пути старик- Ионас. — Там будут не только фотографии погибших, там будет и рассказ об их жизни, о каждом. Вся история Аблинги, со дня ее основания... И еще макет холма Жвагиняй со всеми памятниками. И музыка...

Не спеша, за разговором, подошли к холму Жвагиняй. Мы стояли молча у песчаного подножия его, где нас встречали старые люди, крестьянин и крестьянка. На руках крестьянки лежало расшитое полотенце — знак гостеприимства жителей Аблинги, их щедрости и доброты.

— Как будто я знал этих людей с детства. Эти руки... — задумчиво говорил Бернардас, глядя на скульптуры. — Знал, как они пекли хлеб на углях, потом угощали меня, подавая молоко и блюдце свежего меда с запахами всех цветов Жемайтии. Это руки наших крестьян, они много работали на поле, потом нежно обнимали меня, мальчишку. Такими были руки моей матери. И старик мне знаком, посмотри, его руки умели все: строить дом, ко

вать лошадей, держать до захода солнца плуг.

— Это ты правильно говоришь, — сказал старик Ионас. — Они все могли, все, что положено крестьянину...

— Видишь надпись на тесаном столбе? — показал Бернардас. — Это имена погибших.

Молча поднимаемся выше. Останавливаемся у скульптурной группы — привязанные к столбу юноша и девушка, под ними пылает огонь. Рядом пожилой человек. Сколько нечеловеческого горя в глазах Казиса Баркшиса, мирного деревенского труженика, известного всему селу свата, весельчака и балагура, лучшего на селе⁴ фокусника!

— Сам-то он был одинок, — тихо рассказывает старик Ионас. — А вот любил сватать. Легкая рука у него была и доброе сердце. Кого ни сватал, все счастливо жили... Он вроде бы наперед угадывал, кто кому подходит, мудрец был...

С порывами ветра, с дождем я будто слышу пронзительно-печальную мелодию скрипки. Весь облик сельского музыканта Изю-дориса Луожиса — сама скорбь. Голова его печально склонилась к скрипке, - ветер развевает волосы, смычок в бережной руке уже коснулся струн...

— Как поднимусь сюда, так слышу, как он играет, — глядя на музыканта, со вздохом говорит старик Ионас. — Он играл, даже когда запылал огонь у ног Басы и Ионаса. Говорят, ни одна скрипка так не плакала за всю историю Жемайтии...

— Им всем будет со скрипкой Изюдориса играть орган, — сказал Бернардас, утирая мокрое от дождя лицо. — Он будет стоять на вершине холма.

— Как же без музыки, — подхватил старик Ионас, — музыка — это все равно что Вечный огонь-

Выше на холме девушка. Русую голову ее украшает венок из цветов. Она как будто только что вернулась с поля, где собирала цветы, и теперь читает книгу.

— Это Стефа, — говорит старик Ионас. — Она еще маленькой любила бегать на поле за цветами, туда, за речку Дирстей-ку. А когда выросла, на учительницу выучилась. И тогда она любила выходить на поле, ,поет, бывало, там, собирая цветы, или книжку читает. А однажды вижу, в небо загляделась — на птиц все смотрела, на весенний перелет. У нее вроде милый где-то

далеко был, моряком. Все ждала его...

Рядом со Стефой молодая женщина вознесла на руках к небу детей. Но небо молчит» Оно не возвращает жизнь.

— Марциона наша... А на руках у нее Янина и Алдонка... Дочери ее, детки, малые. Убили всех... — старик^Ионас показывает на скульптору рядом. — А это Стасис, капитаном мечтал стать, все о море да рыбаках говорил...

— Каждый о чем-то мечтал, — сказал Бернардас. — На-,деялся на хорошее... Всех убили...

И я узнаю от старика Ионаса: убили кузнеца, пахаря, плотника, механика, моряка, пчеловода... Убили, убили... сожгли...

— Но народ ведь ничего не забывает — ни добра, ни зла. За зло все равно накажет рано или поздно, — говорит Ионас.

— Точно, — повторил Бернардас, — рано или поздно накажет.

— А дерево? — спросил я. — Дерево, из которого они высечены, не вечно — умрет от дождей, солнца, мороза, от времени, так ведь, дядя Ионас?

— Двести-то лет проживет, а может, и больше... А к чему это ты, сынок?

— Выходит, и забудется память...

— Забудется? — старик Ионас глянул на Бернардаса. — А ты как думаешь, Алекнавичюс, забудется?..

— Это будет жить в каждом, — спокойно ответил Бернардас. — В каждом, кто приходил на этот холм. Ты скажешь об этом своим детям, они внукам... Люди с совестливой памятью не забудут. Я говорил с Витаутасом Майора-сом, еще когда у него возникла идея создать скульптуры. Говорил мастеру, что дерево недолговечно... Он тогда усмехнулся,, и я все понял. Понял, что мой во-' прос для художника наивен. Он сказал, что дело не в том, когда умрет дерево. Самое главное — память.

— Прав наш Витаутас, — согласился старик Ионас. — Главное — память...

Мы спускались с холма Жвагиняй, когда дождь перестал и на горизонте неожиданно блеснула алой полоской вечерняя заря.

— Вы слышите? — старик Ионас остановился, и печальная улыбка тронула его лицо. — Изюдорис наш заиграл...

Мы молча слушали, как шелестел на холмах ветер.

— Изюдорис заиграл — зна чит, они всегда будут живы...

36