Вокруг света 1985-09, страница 40

раз — тогда бесполезно царапать дерево, надо вверх стрельнуть или вспугнуть ее как-то по-другому.

Я с трудом поспеваю за Кузьмой. Не зря же его зовут Mora ли, что значит «быстрый»...

Когда к нам подъехал Виктор и вместе с Кузьмой они занялись обработкой тушек, я ушел в лес один. Лыжи легко скользили по затвердевшему на краю болота снегу. Вскоре остановился: неподалеку на лиственнице сидели два громадных глухаря. Прячусь за куст, сбрасываю рукавицы, стреляю. С тяжелой ношей возвращаюсь к охотникам.

— Где застрелил? — спрашивают.

— На границе болота с лесом.

— Давай быстрее ловить оленей и уезжать в урман,— командует Кузьма.— Раз глухарь вылетел на край болота — будет буран.

Возвращаемся, спешно сворачиваем чум...

Наше новое место в урмане — густом хвойном лесу. Целые сутки ветер швырял сухие сучья и клочья снега, метался и выл вокруг нас, будто старался вымести весь лес. Мы сидели в чуме. Голодные олени сбились в кучу. Иногда Кузьма подкармливал их, бросая мелких щук, предварительно отрубив им зубастые головы. Виктор сказал, посмеиваясь, что непогоду ниспослал на нас Торум за то, что я посмел ослушаться и уйти на охоту один.

Неожиданно ветер стих, мутное небо посветлело, и все вокруг преобразилось: олени подняли морды и разбрелись по сторонам.

Кузьма первый достал торчащие из снега лыжи:

— Еще немного, и можно гонять лося. Мы будем тогда в истоках Таза. Пока снег лосю чуть выше колен.

С Виктором идти легче, чем с Кузьмой, но тоже трудновато. «Конечно,— объясняю я сам себе,— они утром съедают по четыре мороженых окуня, а я только одного. Да и к пресному хлебу привыкнуть надо. Сырую печень тоже есть не мо_: гу, вот и начинают кровоточить десны».

Мороз сегодня совсем слабый, мне жарко, хочется пить. Снимаю лыжи, кладу их у самой кромки ручья и нагибаюсь к воде. Виктор равнодушно смотрит на меня, и я решаюсь спросить, хочется ли ему пить. Он отвечает, что пить, конечно, хочется, но привыкать к этому нельзя, потому что я один раз в год хожу на охоту, а ему нужно ходить всю жизнь.

Из-под лыжи Виктора внезапно выскакивает соболь. Мы оба стреляем, но мимо. Виктор долго рассматривает след, а я любуюсь уходящим зверьком, который делает такие прыжки, словно в его спине стальная пружина. Соболь голодный, и преследование не имеет смысла. Зверь уйдет далеко и уведет нас. Сытый соболь не может долго бежать

по глубокому снегу: животом чертит снег. Но будь с нами охотничья собака Виктора или Кузьмы, не уйти соболю.

Так шли дни и недели. На спине моей телогрейки уже давно выступила соль, а до Покольки было еще далеко. Но зверовое место в долине Оккын-ёгана уже рядом. Как-то вечером, сидя в чуме, Кузьма из цельного куска березы изготовил ножны, вставил туда нож, кованный на костре из старого ружейного ствола, и сказал:

— Это тебе на память. Мало кто выдерживает нашу жизнь, а ты до сих пор ходишь на охоту.

На деревянных ножнах я сделал надпись, которую Кузьма одобрил: «От ханта — охотника Кузьмы Пра-сина. Верховья Оккын-ёгана». В свою очередь, я снял свой нож фабричной работы и подал ему.

Это маленькое событие меня взбодрило, я почувствовал себя своим среди охотников и подумал, что многому научился у них.

Я давно уже вытирал лицо березовыми стружками, чистил зубы золой; вместо портянок, как и ханты, применял сухую лесную осоку. Ведь не будешь же возить с собой то, что находится под руками: капроновые веревки — здесь черемуховые прутья; клей вываривают из рыбьей чешуи; лыжи, ловушки, нарты строгают из дерева, а лучшие пыжи — это рябиновые стружки. Можно даже добыть огонь без спичек. Только все это надо уметь.

И вот мы с Кузьмой в лесу читаем замысловатую вязь следов.

— Тихо,— шепотом предупреждает он,— вон берлога.

Он оставляет меня у занесенного снегом вывороченного пня, а сам осторожно срезает тонкий черемуховый прут и без лыж подкрадывается к берлоге. Вот он осторожно протыкает ее прутом... Кузьма хочет проверить мою надежность в охоте. Он, похоже, не догадывается, что я знаю: берлога эта прошлогодняя, не видно заиндевевшей отдушины. Кроме того, я знаю, что ханты в отличие от эвенков берут медведя на берлоге в одиночку лишь в крайнем случае, например, если охотник не смог сдержать собаку и она вот-вот выгонит зверя. Здесь ситуация другая, и мне нужно делать вид, что я хладнокровно готовлюсь к схватке: наготове винтовка, нож, топор.

Кузьма, проткнув насквозь берлогу, долго крутит прут и вытаскивает его. Затем говорит:

— Зверя нет, земля внизу мерзлая. Это прошлогодняя, идем дальше.

Я уже с трудом волочу ноги, Кузьма часто останавливается. Начинается буран. Кузьма торопится: говорит, что Лиза будет беспокоиться, ведь она знает, что в буран соболя не гоняют. Мы договариваемся с Кузьмой: он пойдет вперед, а потом,

если надо будет, вернется за мной. Скоро поземка застилает след его лыж... Еще немного бреду, затем теряю направление и останавливаюсь, опершись спиной о ствол кедра. Что делать: остаться здесь или идти к чуму? Начинает мерзнуть спина, и я решаюсь идти. Наконец ветер доносит до меня стук топора, а чуть позже возле чума вижу вышедшего навстречу Кузьму.

— Энтым Руть-ики? — доносится из чума голос Виктора, обращенного к Лизе.

Виктор спросил Лизу: русского мужчины нет? Выходит, для этих, теперь близких мне людей я не имею даже собственного имени! Я просто русский мужчина. Но почему тогда все они так тепло ко мне относятся? Ворочаясь с боку на бок на звериных шкурах, я теряюсь в догадках, но ответ подкрадывается вместе со сном. До чего же все просто! Ведь ханты в своей культуре сохранили древнейшую особенность — отсутствие имен. Имена у них заменяются прозвищами, которые даются человеку по его отличительной черте характера, внешности, привычке. Мо-гали — шустрый, быстрый, Муйт-ики — загадка-мужчина, Лар-ими — болото-женщина (ее жилище стояло в низком месте). И меня они назвали по единственному отличительному признаку: русский. Во всем остальном я хант. На мне хантыйская одежда, лыжи, и ем я хантыйскую пищу. Обида сменяется чувством гордости.

На следующий день, возвращаясь с охоты, мы заметили свежий след, который забирал то вправо, то влево и уходил по направлению к нашему чуму. Мы убыстряем темп и скоро на месте. В упряжке приехавшего человека узнаю пойманного нами оленя. Старик Данил Прасин, дальний родственник Кузьмы, сидит и пьет чай. Он знал, что мы будем где-то здесь, и специально выехал взять пушнину у Кузьмы и Виктора, отвезти ее в Корлики, сдать на приемный пункт, получить деньги, купить продукты и привезти их Кузьме. Кузьма к тому времени будет юго-восточнее Таза. Как Данил найдет Кузьму в этом бескрайнем таежном просторе, это знают только ханты. Но найдет обязательно. Как бы между прочим Данил спрашивает меня:

— Поедешь дальше?

— Пожалуй, хватит,— ответил я.

Прощаясь, Кузьма сказал, начертив на снегу наш маршрут:

— Ты не знал, а я знал, насколько у тебя хватит сил быть вместе с нами. Старик Данил приехал за тобой. В поселке он будет до новолуния. Если за это время малица опять станет тебе тесной, приезжай снова. Будем гонять лося. А не приедешь — до встречи весной.— И подал обветренную руку.

38