Костёр 1972-07, страница 50

малышей стали похожи на старческие, глаза потухли.

В селении царил голод.

Напрасно лучшие воины прочесывали лес вдоль и поперек, напрасно рыскали по всем каньонам и черным перевалам. Животных нигде не было.

С каждым днем все меньше оставалось надежды на добычу и все более росло безразличие ко всему вокруг.

На юге горел лес. Большие клубы дыма закрывали небо, а ночью в той стороне всходила огромная кровавая луна.

Воины посматривали на юг и шептали друг другу:

— Добрые духи борются против злых, и поэтому они забыли о нас, а их огненные стрелы летят на высохший лес и сжигают его.

Однако страха люди не чувствовали, хорошо зная, что им скорее суждено умереть от голода, чем от пламени. Подгоняемое ветром, оно медленно приближалось к селению.

Мы тоже лежали неподвижно в своем шатре. Отец запретил нам двигаться, чтобы напрасно не тратить сил, которые могут нам понадобиться в решающий момент. Сам он попеременно с братом Танто приносил нам воду и по очереди поил мать, сестру и последним — меня. Принесенной мне водой я делился с собакой — я не хотел расстаться с ней в эти страшные дни.

Это время врезалось мне в память. Сначала я чувствовал сильную боль в желудке, потом появилось ощущение, будто что-то сосет внутри, а позже и это прошло: я стал безразличен ко всему, и меня охватила непреодолимая сонливость. Помню, как после трех дней отсутствия возвратился колдун Горькая Ягода и начал бить в бубен на площади перед шатрами, созывая на совет. Отец поднялся с медвежьей шкуры, на которой неподвижно сидел, и направился к выходу. Я наблюдал за ним из-под полузакрытых век. Он шел таким тяжелым шагом, словно у него были прострелены обе ноги, а у самого входа пошатнулся так сильно, что, наверное, упал бы, если бы не схватился за висевшие шкуры. Я подумал: «Почему я еще не взрослый? Может быть, я сумел бы как-то спасти племя от голодной смерти».

Слезы подступали к моим глазам, когда я смотрел на исхудавшую мать. Она лежала рядом с сестрой и тяжело дышала.

Я приподнялся на своей постели и заглянул ей в глаза. У нее был невидящий взгляд, и я понял, что Кен-Маниту, Дух Смерти, уже стоит перед нашим шатром и лишь выжидает подходящее мгновение, чтобы войти и как первую жертву в нашем селении забрать мою мать— самую слабую женщину племени.

Я переглянулся с братом, и мы без слов поняли друг друга: сейчас только от нас зависело, будет ли жить наша мать и много других матерей и детей.

Я потянулся рукой к ножнам — проверить, при мне ли мой нож. Он был у пояса, как всегда.

— Идем, — промолвил он и поднялся первый.

Я тоже с трудом встал, и в глазах моих пртемнело, голова закружилась... «Падаю», — подумал я и вынужден был схватиться за центральный шест шатра. Но вскоре головокружение прошло. Я вышел из шатра, к моему брату, он ждал меня.

Мы направились в сторону леса, где в тени, на остатках высохшей травы паслись наши кони. Они стояли с опущенными головами, так же страдая от голода, как и

48

мы. Худые, с запавшими животами, они мало чем напоминали прежних полудиких мустангов. Мы старались сохранить их любой ценой, так как без коней наше преследуемое племя было почти беспомощным. И не только поэтому. Для моих соплеменников, шеванезов, мустанг — не просто конь. Это прежде всего друг и брат, с которым делишь тяготы дальних дорог в холод и зной, в дождь и снег. Поэтому, даже умирая голодной смертью, воин не тронет мустанга. Разве можно спасать свою жизнь ценой жизни друга? Нет, никто из красных воинов не способен на такой бесчестный поступок. Но мы с Танто... мы наполовину белые. И наша мать была белой. И все беды, все несчастья нашего племени — от белых. Так пусть же гнев Гичи-Маниту, Великого Духа, падет на нас, но иначе поступить мы не можем. Искупая часть вины белых перед шеванезами, мы принимаем его гнев на себя...

Я издали узнал своего кон?. Мне подарил его отец, когда я еще был в лагере Молодых Волков. Конь тоже узнал меня, тяжело поднял голову и медленно двинулся навстречу. Из-за слез, застилавших мне глаза, я плохо видел своего любимца. Я остановился, я просто не мог дальше идти. Наконец, я почувствовал на лице теплое дыхание коня, а затем бархатное прикосновение его ноздрей. Мой сердечный друг приветствовал меня. Я обнял коня за шею и прижался лицом к его храпу. Слезы текли у меня по щекам, и, чтобы скрыть их от глаз брата, я еще крепче прижался к коню. Я старался растянуть последние минуты, зная, что оторвусь от шеи коня — и больше никогда не услышу, как бьется кровь под его шкурой, не почувствую его теплого дыхания, ведь опять прижаться к нему — уже не смогу.

Я понимал: миг разлуки неизбежно приближается, и, когда он придет, сердце мое должно превратиться в обломок гранита. Хватит ли мне сил, чтобы совершить это?

Перед глазами у меня возникло наше селение, неподвижно лежащие женщины, истощенные дети, умирающие старики. Я оторвался от шеи коня, подошел к нему слева. Когда я вынимал из-за пояса нож, рука моя дрожала, а нож жег мне ладонь.

— Прости, друг, — шептали мои губы. — Пусть твоя душа не имеет на меня обиды. Мы встретимся на другой стороне Северного неба, и ты снова будешь мне верным другом, и вместе будем на заоблачных путях, как и при жизни на земле. Прости мне поступок, который я должен совершить.

И вслед затем я одним ударом вонзил свой нож в сердце верного коня. По телу его прошла дрожь, он еще мгновение стоял, как бы удивляясь, что с ним могло подобное случиться, тем более от моей руки. Потом ноги его подломились и он тяжело упал на землю.

Брат одним прыжком бросился к нему и ударом ножа перерезал ему горло. Кровь брызнула мне на мокасины. К горлу у меня подкатился твердый комок, в голове стало пусто, и какая-то сила начала толкать ме-