Костёр 1988-02, страница 6

обогреет застывшие лица... И как знать, может, хоть во сне разомкнутся, просветятся неживые уста?.. А больше я ничего не мог подарить тем восьмерым.

7.

То правда: пока я в крепости жил, старшие мужи меня не обижали. Зато молодые отроки мною брезговали, гордились. Случалось, отпихивали от миски, отбирали кусок. Насмешничали, кто как умел. Я в драку не лез: после моих всех обид это-то не в обиду казалось. Да и слаб был еще.

Одного отрока звали Дражко. Отроком ему, правда, зваться было рановато: так просто, малец сопливый не то семи лет, не то вовсе шести. Родом варяг и притом круглый сирота, жил при дружине, набирался ума. Придет срок, станет воином у князя, как отец Дражка прежде него был.

От этого Дражка я вскоре особой ласки дождался... Все-то ему во мне не приглянулось: и не так я, холоп, сел, и не так я, холоп, встал, и никакого проку с меня, одна забота князю и убыток, а ему, Дражку, докука.

Жизномир, впрочем, быстро изловил бесстыжего за ухо. И стиснул пребольно. И выговорил строго:

— Не ты парня кормишь, а князь. И не тебе его лаять!

Но это-то все еще полдела. Хуже, что жил у князя еще и тот черный урманин, Гуннар Сварт. Жил гостем, и Дражко таскался за ним, как хвост. Я- вполуха слыхал, будто урманин вроде как болел по весне, и тяжко болел. И малец тогда повадился с ним сидеть, ухаживать за хворым.

Я не расспрашивал — видеть не мог урманина проклятого, Олавова друга-соотчича. Болел и болел, одно жаль, что не помер.

А вот Дражку я дружбы с ним простить не мог!..

Как-то я нес в дом ведерко воды, когда скрипнула калитка и во двор вошел еще один пожелавший новых сапог... Гуннар Сварт! Так-то: о волке речи, а волк мимо бежит. Припомнил да и накликал, будто черную тень! Я так и вздрогнул, чуть воду не расплескал.

Добрыня мой живо вышел к нему, усадил, велел поставить ногу на берестяной лист: обведет ступню угольком, выкроит по мерке, и будет сапожок сидеть как влитой... Гуннар сидел, молчал, подставлял ему ногу. Я же от него вроде бы и не прятался, а только как-то сам собой оказался вдруг за чанами... Оттуда и смотрел. Гуннар меня не замечал. А что ему меня замечать?

Когда Добрыня кончил возиться и убрал бересту, Гуннар вдруг сказал ему:

— Ты, как передают, муж доблестный и разумный. Почему Хрёреку конунгу служить не идешь? Ведь он тебя звал.

Хрёрек конунг — так они, северяне, звали ладожского князя. Добрыня не пожелал ему рассказывать о своем отце и о князе Вадиме. Ответил коротко:

— А недосуг мне. Ремесло гулять не велит.

Гуннар помолчал немного, потом сказал так:

— Нехорошо это, когда стоящий человек не умеет за себя постоять.

Он очень чисто говорил по-словенски, только по чистоте этой и признаешь чуженина... Я видел — проняло моего Добрыню, взяло за живое.

— Тебе кто сказал, что я за себя не постою?

Вот тогда мне показалось, будто Гуннар уже и

губы сложил для ответа, и я даже угадал вроде, кого он мыслил назвать. Жизномира!.. Жизномир, мол, клепал, что ты не боец!..

Но Гуннар раздумал отвечать и не торопясь поднялся. Я еще раньше заметил, что он всегда двигался медленно, со странной осторожностью. Словно боялся чего в себе самом... Вот подошел к поленнице, вытянул две ровные деревяшки, одну протянул усмарю:

— Потешимся, Добрыня Бориславович. Достанешь меня, скажу, что был не прав.

Я, на них глядя, стискивал в зубах палец: такая лихая вдруг заколотила меня дрожь. Вот скинули полушубки... Мой Добрыня выглядел крепким, что твоя кондовая сосна. А Гуннар — будто ту же сосну чуть надломили да так и оставили болеть, тяжело заращивать раны. Ну, держись, мореход!.. Какой силы был мой хозяин, это я знал. Кто против него устоит?

Однако тут Гуннар взял в руку полешко... И словно бы процвело то мерзлое полешко стальным жалом секиры! Непрост был Гуннар, совсем непрост!

— Бей,— проговорил он спокойно. Ну, смело же зазывал к себе лихо: ведь ударит кожемяка, всем городом мокрого места не сыщут!

Так-то оно так, а только Добрыня мой по Гун-нару почему-то не попал. Промахнулся!.. Зато Гуннар приласкал его почти что тут же. Смазал шершавой дубинкой по правому уху. Легонько так, не столь больно, сколь обидно. Й когда успел!..

Ухо у Добрыни вспыхнуло, а за ухом все лицо. Ни разу еще я не видел его обозленным. Ужо тебе, гость урманский, гость неразумный! Вот возьмется Добрыня за дело как следует — и побежишь по всему двору, а после в ворота! А я посвистом тебя провожу, чтобы резвее бежалось!..

Ан опять оно не так получилось. Не по-моему. Гуннар царапнул его в левое ухо. И отскочил зверем — мягко. И бросил полешко наземь: потешились, мол, хватит. Будет с тебя...

Добрыня тяжело дышал, опустив руку, рубашка на груди потемнела. Ждал от Гуннара поношения... Но тот просто пригладил волосы и поднял свою меховую куртку. Он дышал легко.

— Ты хороший боец,— сказал он Добрыне.— Ты почти меня достал.

Он показывал на свое левое плечо, но Добрыня лишь криво усмехнулся, не принимая хвалы.

— Ты-то мне зато дважды голову снес...

А я все еще наполовину не верил, что мой хозяин оказался побит. И радовался втихомолку, что не оказалось дома старой бабки Доброгневы: вчера еще позвали к одной молодой жене, небось как раз теперь принимала дитя... Вот всыпала бы внучку!

4