Пионер 1988-03, страница 15

тогда, когда появился в редакции альманаха в гимнастерке и армейской фуражке, на выгоревшем околыше которой темнел след недавно снятой красной звездочки?

Отвечает на этот вопрос учетный листок № 12371 Московского горвоенкомата, составленный на Голикова А. П. в 1925 году. В графе «Состоит ли на службе и где?» две буковки «б/р».

Значит, пока что официально — безработный.

Бережно и заботливо отнеслась Красная Армия к попавшему в беду командиру полка. Отпуск продлевали. Потом Аркадий Голиков был зачислен в резерв. И. наконец, 14 августа 1924 года член РВС И. Уншлихт подписал окончательный приказ.

По последнему командирскому литеру Аркадий Голиков едет в Крым, в Ялту, к своей больной матери.

В девятьсот двадцатом году по партийной мобилизации она была направлена в Киргизию. Заведовала уездным отделом здравоохранения в Прже-вальске, была членом уездно-городского ревкома. «Ее подпись вместе с подписью предревкома стоит под многими решениями и постановлениями того горячего и сурового времени»,— пишет Борис Осыков, просматривавший архивы Киргизской ССР.

У меня на руках несколько ее писем, картонные прямоугольники мандатов. Они относятся к 1922—1924 годам, когда Наталья Аркадьевна заболела и переехала в Новороссийск, где заведовала об л здравотделом. На красных мандатах тоже отблеск времени:

Предъявитель сего тов. Голикова Н. А. является делегатом окружного съезда Советов рабочих, казачьих, красноармейских и флотских депутатов...»

Письма адресованы старшей дочери. Почерк неровный. Чувствуется, что Наталье Аркадьевне трудно держать карандаш У нее последняя стадия туберкулеза.

«Милая Талочка! Все-таки умирать я подожду, пока твои экзамены не кончатся. Так что не беспокойся...»

Иногда прорывается боль:

«Ночами я не сплю и часто плачу от того, что не увижу больше ни тебя, ни Аркадия...».

Но сын успел, приехал.

В гимнастерке с нашивками комполка на рукавах он сидит у постели матери, положив руку на ее плечо. На этой фотографии он выглядит даже старше Натальи Аркадьевны. Она коротко подстрижена, девичьим стало исхудавшее лицо, огромными глаза, в которых застыл недоуменный и по-детски беспомощный вопрос: почему?

Есть среди бумаг Натальи Аркадьевны еще один листок. Самый последний. Стихи, обращенные к дочерям. Они написаны уже после отъезда сына. Буквы падают, строки скользят. Но почти все прочитать можно.

«Я стою у открытой могилы, но и это меня не страшит. Лишь о вас, мои девочки милые, мое сердце так сильно болит. И когда поддаюсь я тревоге, слезы слепят глаза, давит грудь. Мне пожить бы еще хоть немного, чтоб поставить на верный вас путь. Будьте смелы, решительны, строги, не ропщите на злую судьбу. Выходите на ту же дорогу, по которой мы шли на борьбу...»

Одна строчка совершенно неразборчива. Последние три, видимо, собравшись с силами, Наталья Аркадьевна вывела четко: «Все отдайте, как отдала я, пролетарскому делу родному. Вот последняя просьба моя».

Некоторые слова размыты. Видимо, кто-то над этим листком плакал.

Свою первую повесть Аркадий Голиков начал писать в феврале двадцать третьего года, когда служил в штаЧОНгубе штабе частей особого назначения Енисейской губернии. Получив отпуск, продолжал работать над ней в Арзамасе.

Многие старые друзья разъехались. Где-то на Урале Саша Плеско, Николай Березин в Москве, был заместителем начальника политуправления армии, теперь, кажется, учится в Институте Красной профессуры, вернулся в Белоруссию Павел Коляда, Сережа Салтанов — секретарь губкома комсомола в Нижнем Новгороде, ничего не слышно об Анатолии Ольшевском...

Но вечерами на огонек заходили Коля Кондратьев, сестры Субботины, Леня Никольский... Возвращался с работы Петр Исидорович. Иногда Аркадий Голиков раскрывал тетрадь, читал законченные главы. Друзья хвалили. Это ободряло.

В те несколько недель осенью двадцать четвертого года, которые Аркадий Голиков провел в Ялте у Натальи Аркадьевны, он повесть заканчивал.

Ранним утром — солнце еще не выглянуло из-за спины Аю-Дага, и город в лиловатой дымке— Аркадий Голиков сбегал по пустынным улицам на пустынный пляж, бросался в прохладную октябрьскую воду и торопился обратно, к тетради. Работа спорилась, да и сроки поджимали. Еще в Москве зашел в издательство «Земля и фабрика», показал рукопись, и ее обещали напечатать.

Закончив повесть, рванулся в Москву, потом в Ленинград. Была тому особая причина. Хотелось показать рукопись другу и наставнику Николаю Николаевичу Соколову, который стал ректором Военно-педагогического института имени Толмачева — будущей Военно-политической академии имени Ленина.

Как они встретились и что сказал Николай Николаевич, я не знаю. Но вообще-то приняли Аркадия Голикова в Ленинграде тепло.

«Я познакомился с писателями Слонимским, Садофьевым, Семеновым и еще с некоторыми,— сообщает Аркадий Голиков сестре.— Интерес к моей вещи У них большой...»

Редакция альманаха «Ковш» размещалась на Невском проспекте в Доме книги, где в середине двадцатых годов кипела литературная жизнь Ленинграда. Принести в этот альманах рукопись своего первого произведения было для начинающего литератора весьма смелым поступком. В «Ковше» печатались Алексей Толстой, Леонид Леонов, Борис Лавренев. Михаил Зощенко, Вениамин Каверин. Из поэтов— Борис Пастернак, Осип Мандельштам, Павел Антокольский, Николай Асеев...

А. М. Горький считал «Ковш» одним из лучших литературных периодических изданий того времени.

Первым в редакции рукопись Аркадия Голикова прочитал Сергей Семенов. Передавая ее другим членам редколлегии, сказал:

— Это, конечно, не роман, а повесть. Но это здорово... По-моему, из него может получиться писатель. Почитайте!

Мнение члена редколлегии Константина Федина записано в автобиографии Аркадия Гайдара:

«Писать вы не умеете, но писать можете и писать будете».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

Ф