Вокруг света 1977-09, страница 40

рубашка — дуплё — сама отскочила от тверди.

Березняк раскалывался от птичьих голосов. Красное ленивое солнце оторвалось наконец от верхушек деревьев, набрало высоту, и сразу стало душно. «Пойдем давай, а то комары заедят»,— сказал старик, прихлопывая на щеке двух кровососов, и мы двинулись по знакомой тропе, обходя кусты и мочажины с ржавой, застойной водой.

По дороге к дому, когда перед нами во всей утренней красе открылась деревня с уютными дымами над крышами, .а за ней и гибкое, изобильное тело реки с песчаными заберегами, дед Мартын остановился, облегченно перевел дух:

— Вишь, какая обширность разработана. Смотри, любуйся — сыт будешь. Как пословица-то говорит: «За морем теплее, а у нас светлее; за морем и веселье, да чужое, а у нас и невзгода, да своя». — К деду, кажется, возвращалось прежнее веселое настроение. Глаза из-под кустиков бровей смотрели молодо и отважно. — Тебе про бересту-ту сказывать, аль надоело? Не надоело. Ну, слушай...

В прежно-то время, не поверишь, мы лапти из ей плели, из бересты-ти. Пустое, я те скажу, занятие! Лапти плести — не дом вести, наука не хитрая. Для одной ноги пять полос требовалось. Мочишь их, окраиваешь, заостряешь — ив воду. Легче они тоды загибаются... А еще на катанки береста шла, галоши из ей дела-ли. Наденешь на валенок: хорошо идти, дробко, ноги в тепле и сухости... А про «буренки» слышал, нет? Корзинки были таки рыбацкие — ой-ей-ей! Наложишь в них, бывало, сигов ли там, семги — и домой несешь. Правда, ноне запрет пришел, жалеет рыбу рыбнадзор...

Ты у меня на повети-то не был? Придем, сведу тебя на поветоч-ку — увидишь, што под тесовыми досками лежит. Да, да, опять береста. Она матицы от гнили и сырости хранит, тепла дому прибавляет и течи не дает... В прежно-то время, ковды за стол садились, одну бересту и видели: блюда, солонки, ковши, стаканы, штофы. Везде береста — куды ни кинь! Мы ею еще лодки обшивали, а на рыбалке берестяными поплавками и грузилами пользовались. Табакерка у меня, ковды в гражданскую войну уходил, тоже из бересты была...

— А как вас расстреливали, Мартын Филиппович? — спросил я, вспомнив вчерашний разговор.

И по тому, как он прокашливал голос, понял, что вопрос пришелся к месту.

— А разве-ть я не сказывал? Нет? Ну, тоды слушай... Было это в году эдак в девятнадцатом. Деревня такая есть — Коптюга. На реке Вашке стоит, в верховьях. Отсель, если на лодке плыть, километров сто будет, и еще маленько. А фронт посреди деревни проходил: мы здесь, а они, белые, тамотки. У белых карательный отряд был, из кулаков набранный, — звери, словом. И командовал има офицер с тросточкой, англичанин родом...

Как тут .случилось, предательство ле какое, а может, караул проспал, — мне уж не сказать — а проснулся я 'гГод ревЬльверным дулом, и меня за руки держат. В Федуловой избе дело-то было. Купец был такой — Федулов; как убег к белякам, мы избу его и заняли. Да-а-а... Проснулся я, значит, а Ванька Зотиков револьвером машет: «Всех убью, кто супротив пойдет. А тебя, гада, в первую очередь. Не посмотрю, што с «Георгиями»...» Великой злобы был человек, Ванька Зотиков, дурь из него так и лезла. Мы ить с има с двенадцатого года служили. А как война кончилась, я в красные ушел, он к белым подался. В Коптюге, значит, и встретились... «Уйди ты, — говорю, — с колканьем-то! — Молодой-то я вскипчивый был. — А то ить об-ливанье мозгов сделаю», Ну, он тут и осатанел: «Молчать! Расстрелять!», а дружки евонные мне руки выворачивают и на улицу тянут. Без сапог тянут, босиком. О как!..

Привели нас, значит, к лесу, построили. А рядышком лошаденка стоит, в подводу запряжена, заморна така, ребры-ти повылазили, дрожжит дак. Гляжу на нее — и самому холодно, колотун бьет. Лошаденку-то, слышь, для нашего брата приготовили — жив-ком-то в землю не запихаешься. Как падем, значит, с пулею, нас на подводу кинут, в лес — ив болото головой. О как!..

Аглицкий командер тут является, Ваньке Зотикову выговаривает: «Что за бе-зо-бра-зие?! Ты пошто это орденоносцев стреляешь, басалай чертовый?! Кто тебе, сатаноид, такие права выдал? — Ив меня тросточкой тычет:— Выпороть, — говорит, — этого молодца, и дело с концом». А Ванька-то, как услышал, што я в живности остаюсь, да как пал водку пить, так до завтрашнего утра и жорился. Ну а меня выпороли — война без этого не живет...

За разговорами я не заметил, как оказался в крепких рбжитых покоях фатьяновской избы. Стол сверкал праздничной снедью, привычно шумел самовар, окутанный паром, в кольцах которого кружилась мудрая хранительница дома — резная золотистая птица с черно-красным оперением.

Лукерья Тимофеевна, поджидая нас, вязала носки. В ее узловатых пальцах мелькала разноцветная пряжа, и до того пестрым получалось у нее рукоделие, что смотреть на него приходилось издалека, чуть прищурив глаза. Красные, зеленые, желтые, синие нити, сливаясь под спицами, рождали картину раскаленного от зноя лета. В центр носка Лукерья Тимофеевна вплетала многоугольник огненного цвета, а по бокам привязывала к нему желтые звездочки на синем фоне. В этой символике не было ни одной праздной, пустой линии. В каждый узор вплетались воспоминания о детстве, о летних беззакатных днях, о безмерной красе родной земли. От чистоты и свежести красок захватывало дух...

Дед Мартын тем временем примерял новый пиджак. Он нацепил на него Георгиевский крест первой степени, георгиевскую медаль «За храбрость в боях», бронзовые награды ВДНХ, Пятой художественной выставки «Советская Россия» и Всемирной выставки в Японии, а также старенький значок «Ворошиловский стрелок». При полных регалиях он чувствовал себя увереннее и строже.

— Пойдем давай, а то солнце уходит, — сказал Мартын Филиппович, разглаживая перед блестящим боком самовара непослушные вихры. Оказывается, он углядел место возле плетня, на фоне которого я должен был запечатлеть его «на вечную память». Старик уселся на приступок и, взяв в руки берестяную заготовку, сделал вид, что страшно увлечен работой. Из поскучневшего каменного лица тут же ушла фантазия, ребячливая удаль.

Спасибо соседским парням, что проходили мимо, — выручили!

— Дедко, тебе дуплё-то принести? — крикнул кто-то из них.— В Бушенево поплывем...

Фатьянов даже подскочил от неожиданности: ну и ребята, ну и молодцы — не забывают старика! Откровенная, счастливая улыбка обнажила щербатый рот...

И в этот момент я нажал на спуск.

38