Вокруг света 1992-12, страница 21

соединявшему их с афганским берегом, вновь пошли караваны с товарами для Византии. А после — упадок и запустение, на этот раз уже навсегда, так как главный торговый путь прошел много севернее...

По почти отвесной тропинке я поднялся к развалинам цитадели на гребне утеса. Там, где некогда располагался дом властелина, врылся в скалу выложенный из древних камней наблюдательный пункт пограничников, вниз уходил тонкий провод. Законы войны неизменны —и главное правило всех времен: видеть дальше. С вершины утеса вся желобообразная долина шириною в два-три километра просматривается великолепно. И вверх по ней, в неизвестность, тянулся передо мною древний путь — дорога мира и войны.

ДОМ ИХБОСА

Сад, где пестрели цветы, тканей узорных пестрей Носир Хосров

На следующий день, захватив вещи, я опять застрял в Наматгуте.

Сижу у дороги. Внезапно замечаю остроносого человека с хитрыми и недружелюбными глазами.

— Салам! Здравствуйте!

— Здравствуйте. Ваши документы.

— А вы кто?

— Я начальник ДНД.

— А-а...

Черт возьми, скольким здесь людям нужны мои документы?

— Не скажете, до Ямчуна будут сегодня машины?

— Сегодня уже не пойдут, возвращайтесь в Ишкашим, отдыхайте.

«Ну уж нет, шутить изволите!» — думаю.

— Погоди, сейчас почта будет — спроси шофера, может быть, подвезет-советует дехканин с лопатой.

И точно, фырча, подъезжает почтовая машина, выгружает долгожданные ящики с водкой (пьют здесь хорошо, жизнь не малина). Шофер со скуластым, дочерна загорелым монголоидным лицом спрашивает меня, показывая внутрь железной коробки глухого кузова:

— Здесь сможешь?

Забросив рюкзак, влезаю, дверь с лязгом захлопывается за мной, и машина увалисто трогается. В забранную решеткой форточку над кабиной видны только мчащиеся скалы и верхушки деревьев. С грохотом прыгают водочные ящики, но, к моему удивлению, все бутылки остаются целы.

Через час дверь открывается — кишлак Шитхарв, пассажир из кабины вышел, и я усаживаюсь рядом с шофером. Посередине Шитхарва — серая стена ма-зара, за которой шумит кронами священная тополиная роща. А над ней — снежный пик Гиндукуша. Люди одеты еще проще и беднее, чем в Ишкашиме, мужчины все в пиджаках и ватниках, как русские крестьяне.

Машина ползет все выше и выше, по взмывшим над просторно разлившимся Пянджем гигантским бурым холмам щебнистой горной пустыни. Ни чело

века, ни зверя наi протяжении двадцати километров среди зловеще однообразных осыпей.

Дорога снова сбегает вниз в зеленую долину, где среди облепихи и ив через каждые два-три километра рассыпались кишлаки. Шофер, его зовут Марод-Али, отрывается от руля и показывает куда-то вверх, выше домов:

— Крепость там. Выходишь?

— Где можно переночевать, не подскажешь?

— Ну, поехали ко мне, что ли: отдохнешь, а утром пойдешь на крепость. Я в Ямчуне живу.

Мы в самой середине Вахана, где маленькие кишлаки Тухгос, Вичкут, Ям-чун, Шкупи сгрудились под сенью гигантской крепости на склоне горы.

Тормозим у дома безо всякой ограды, если не считать забора от коз вокруг огорода. Навстречу выбегает десяток ребятишек — это дети Марод-Али и его старшего брата Ихбоса. Заходим в дом — и мне кажется, что я попал куда-то на тибетское высокогорье. Пустая и холодная комната с крашенными коричневой краской стенами, опорными столбами и глинобитными нарами-дуконами с дощатыми настилами; нары занимают половину комнаты. В комнате двери: одна в гостевое помещение, где до потолка сложены кошмы для гостей, другая — в жилое, где дуконы расположены по трем стенам. Тут обитают две семьи — пятнадцать человек.

Это — настоящий памирский дом с чорхоной — ступенчатым сводом из бревен, образующим световое окно (теперь в него вставлено стекло, так как с появлением чугунных «буржуек» оно перестало служить дымоходом), с прочными столбами и потолочными балками. В нарах жилой комнаты есть выемка очага-лангара, где на жаре облепиховых углей хозяйки по утрам пекут лепешки. Такие дома возводили индоиранцы четыре тысячелетия тому назад. И, видно, строение оказалось надежным, если жилища со ступенчатым сводом и по сию пору возводят и в Гималаях, и в Грузии, где оно называется «дарбаза».

— Этому дому даже землетрясение в 10—11 баллов не страшно,—хлопает рукой по столбу Ихбос Назарбеков, коренастый, круглолицый, заросший щетиной, дочерна загорелый от постоянного пребывания на высокогорном солнце.

— Узлы каркаса соединены не жестко, самое страшное стена при землетрясении лопнет. А вот от селя не спастись — в прошлом году пришла волна грязи и камней пяти метров высотой, до дома не добралась чуть-чуть, свернула, завалила поле. Правда, медленно шла — семьи успели вывезти...

Меня сажают на почетное место — специальную подушку в центре дукона, рядом с центральным столбом. На круглый низкий столик достархан кладут пшеничную лепешку сантиметров 35 в диаметре и ставят чайник. Беру кусок лепешки левой рукой и невольно вздрагиваю — я все-таки среди мусульман, могут обидеться, что хлеба касаюсь не той рукой. Однако Ихбос смеется:

— Давай, давай! Мы все-таки советские люди.

Ихбос, оказывается, бывший ишка-шимский журналист, сейчас преподает литературу школьникам, говорит по-русски легко, чисто.

— В Ямчуне живет человек пятьсот, и все мои родственники. Кишлак-то пошел от моего деда (прадеда или еще раньше?) и трех его братьев. Он был аскером-солдатом у шугнанского хана и за храбрость вместо золота попросил в награду эту землю — здесь раньше кругом лес был, — теперь остались лишь заросли облепихи в пойме и на островах, да и те сильно прорежены афганцами. Стали тут вчетвером жить с братьями, над ними выше по склону один афганский солдат — сарбоз поселился, кумиться не хочет. Они его к себе позвали, выпили и спросили: «Хочешь с нами в дружбе жить?»— «Нет — говорит, —я сверху с... вам на головы буду!» Тут как стали они его бить, еле ноги унес...

В этот* момент сразу послышалась стрельба, шедшая вдалеке. Выскочив из дома, мы в бинокль на противоположном берегу увидели бегущие вниз по склону горы фигурки, дым, поднимающийся над укреплением, услыхали разрывы гранат и автоматные очереди. Там располагался кишлак Хандут. Люди Наджметдина, афганского таджика, окончившего Академию имени Фрунзе, а теперь предводителя отряда оппозиции численностью около полка, с боями проходили вверх по «афганскому аппендиксу», этому порождению русско-британского договора 1895 года, отгородившему некогда Британскую Индию от российского Памира. Наджметди-новцы, пришедшие из Пакистана, подавляли слабое сопротивление подчиненных Кабулу афганских сарбозов, убивали коммунистов и занимали территорию, чтобы установить «пакистанский», то есть исламский, закон.

Наджметдин — чужак на этой земле в отличие от легендарного Ахмад-Шаха Масуда из Панджшира — ведь на той стороне такие же ваханцы, как и на нашей, не таджики, а потомки древних са-ков-хаумварага, смешавшихся, вероятно, с тюрками, и исповедующие ис-маилизм, тогда как таджики — сунниты. Но у Наджметдина была сила, как бы ее ни называли, бандой или оппозицией, и по праву сильного он брал власть, как это водилось здесь искони.

— К нам они, конечно, не полезут, побоятся ответных действий,— говорит Ихбос.— А вот грабители, после того как сняли проволоку на границе, распоясались, прошлой зимой по замерзшему Пянджу ночью переходили и грабили Вранг, километров десять выше Ямчуна. Ведь по сравнению с нами они нищие, там же война. И не защитишься — пока до телефона добежишь, пограничников вызвать... А ружья у нас стали еще в семидесятые годы отбирать, наверное, чтобы не охотились на архаров, которых всякие шишки и иностранные туристы отстреливают.

Часам к шести на достархане появляются миски с мясной похлебкой-шэрво, сваренной по случаю моего приезда: мясо — редкий гость на столе па-мирца; обычная пища — суп из бобовой лапши, лепешка и чай. Едят за столом

2*

19