Костёр 1969-08, страница 28

следует выучить и ответить на отлично. Это дело обычное. И я на учебу плюнул. Никому я, конечно, не объяснил, почему я на учебу плюнул. Тем более, я для себя учусь, а не для кого-то другого, мне сто раз твердили. Значит, и объяснять никому ничего не надо. Неохота мне стало стараться, про уроки думать перестал, не слушал учителя, просто сидел, смотрел, как другие поднимают руки. Подумаешь! А когда меня спрашивали, отвечал: «Я ничего не знаю». Учителя удивлялись сначала, а потом перестали удивляться, привыкли к тому, что я ничего не знаю. Сижу себе, смотрю, как другие поднимают руки, и чертей рисую.

* # *

Красок бы мне, красок, вот что я понял! Я бы всем показал тогда, все увидели бы, на что я способен! Достать бы мне красок, но где? Я бы написал картину, великую и неповторимую! Я написал бы фреску во всю стену, во всю нашу комнату, все стены в комнатах распишу! Приведу людей, разных художников, полюбуйтесь, глядите, поняли вы, наконец, на что я способен?! Я напишу на всех стенах по морю! Моря бьют пеной в края и в стороны! Они разливаются по всей квартире, смывают лодки на оранжевом песке. Песок я напишу чистой оранжевой. Лодки качают мачтами. Сплошное море без неба. Изумрудно-зеленое море! Я понял, что мне делать! Я все понял! Краски мне нужны! Краски! А лучше я напишу картину, где будет все: углы и круги, петухи и курицы, галстуки и башмаки, вилки и ложки, люди и кошки, банки и дудки, гномы и раки, сардельки и веники, мандарины и носки, лестницы и полотенца, дома и кашалоты, колбасы и верблюды, дороги и столбы, консервы и рубашки, стаканы и бутылки, бумага и перчатки, шкафы и барабаны, игрушки и часы, корзины и весы, вино и помидоры, веревки и шторы, книги и чемоданы, картошка и одеяла, кактусы и собаки, палтус и макаки. Белье, повешенное на веревке, мяч, запущенный в стекло, двери, раскрытые настежь, дом, покосившийся набок, сова, сидящая на дереве, ворона, каркающая с утра до вечера, шашлык, шипящий на шампурах, ведро дырявое, из которого льется вода и уходит в песок. Рудольф Инкович с арфой на спине протискивается... Дальше я уже не мог остановиться. Вихрем завертелись в моей голове великие мысли.

* * #

Мы с моим другом Гариком сидели на ступеньках в его парадной, и я ему плел все подряд накипевшее.

— Что же ты мне раньше не сказал, что тебе нужны краски! — заорал он. — И мне нужны краски!

Ему всегда нужно то, что мне нужно. И он сейчас собирается написать великую картину, потому что я собираюсь.

— Интересно все-таки, какую картину ты собираешься написать? — полюбопытствовал я.

— Эшафот, — сказал он важно. Как потом выяснилось, произнося слово «эшафот», он имел в виду совсем другое слово — «ландшафт».

Черт с ним, с его эшафотом, пусть болтает себе на здоровье, дальше я его расспрашивать не стал, ясно, никакой картины он не сможет написать, живописью он не увлекался. Где он собирается краски доставать?

— Ты в опере бывал? — спрашивает.

— В кишках она у меня, твоя опера, сидитГ

— На чердаке там не бывал?

— Всю жизнь там на чердаке сидел, а как же!

— Ладно, пропуск у тебя в оперу остался?

— Ну, дальше что?

— А дальше, — говорит, — дело в шляпе!

Я ничего не понял, он мне стал выкладывать свой план. До чего на подобные штуки голова у него работает! Диву даешься. План такой: мы пробираемся в оперу на чердак. Через чердак вылезаем на крышу. Спускаемся по пожарной лестнице на соседнюю крышу, а с этой на следующую. Через несколько крыш добираемся к окну — антресоли мастерской заслуженного художника Велимбекова, — влезаем в мастерскую и забираем краски. Обратное возвращение через оперу практически исклю-

24