Костёр 1988-11, страница 26
илу помнит очень хорошо, но что разведчицей она ни за что не могла быть. Почему — не объяснил. Дорогой «Костер», приезжай к нам, пожалуйста, к тому времени еще что-нибудь выясним. Катричевские следопыты». И снова — дорога. На этот раз ранней весной, вместе с Александром Алексеевичем Бычиком, бессменным нашим помощником в поисках. Знакомая асфальтированная дорога в Катричев, ожидание попутной машины, пение жаворонков в небе. Степана Егоровича Самарского мы нашли на огороде, он вскапывал грядки. Ему уже под восемьдесят, он глуховат, чтобы лучше расслышать, прикладывает ладонь к уху. Сначала он потребовал документы, аккуратно проверил, внимательно вглядываясь в фотографию на удостоверении. — Ну, слухайте,— строго начал Степан Егорович,— что помню, скажу. Машу помню, хоть она и поменьше от меня была, лет на десять. Понимаете, я с ней не водился, уже парубком был, взрослым, и на хуторе том бывал не часто. Так, если по степи куда едешь, когда и завернешь к «прыщам»... — К каким «прыщам»? — Так ведь хутор ихний в народе так и называли — «Прыщов». Это по-нашему, по-уличному. А чего «прыщи» — кто его знает? Чего, спросите, «каблучки», «крючочки»? Звали и звали. Отец, помню, строгий был, Иван, хозяйство вел крепко. Колодец у них был хороший, вода чистая-чистая, как слезинка. Сад был большой, ветрячок, ну, мельничка такая маленькая, ветряная. Мой отец раза два посылал меня к Ивану Ивановичу, муку молоть. Денег он за помол не брал, Иван Иванович. Так если, кусок сала возьмет, да ему и того не нужно было, все свое. Братья у Марии были. Один, Николай, кажись, старший, напротив жил, в своем доме, младшего не помню. Ну, Маша и Марфа. Марфа была рыжая, аж красная, а Ма-руся — та смазливенькая, красивая. Беленькая. Смеялась все, значит, легкая характером была... Дом у них был деревянный, крепкий. А дальше случилось вот что: Иван Иваныч помер, хозяйство Прасковья не могла одна тянуть, и все постепенно порушилось. Когда они уехали, не помню точно, помню, что в двадцатые годы, в конце. Куда, к кому — не знаю... Василий Дмитриевич Осадчий рассказал: — Хорошо помню мать Марии, тетку Параньку. Шустрая была тетка, хозяйственная. Маша была старше меня года на четыре. Боевая была девка. Веселая. Петь очень любила. Голосок у нее был чистый, звонкий. Все больше народные песни пела, наши, степные. Читать любила. Конечно, библиотек тогда у нас никаких не было, и школы не было, ее только в тридцатом году открыли, в Катричеве, а Паранька с дочерьми уехала в двадцать девятом... Откуда у них были книжки — не знаю... Но помню — читала. И писала хорошо, красиво. Наш хутор рядом с ихним был. Нас по-уличному «крючочки» звали, их — «прыщи». Я-то совсем неграмотным парнем был, читать-писать научился лет в тринадцать. Кто научил Марию читать и пи сать — не знаю. Мать неграмотная была. Может, отец. Но я его не помню. Жили они в круглом доме. Что такое круглый? Это дом с четырехскатной крышей. Его в начале тридцатых годов перевезли на какой-то ближайший хутор. Может, он до сих,пор сохранился, нужно будет узнать... Забегая вперед, скажу, что и в это посещение Катричева мы не узнали главного, точно так же, как это случилось и в первый мой приезд. Самое интересное выяснилось уже в Ленинграде, буквально через две-три недели. Опять получилось так: беседуя с Самарским и Осадчим, мы не знали, что в Катричеве живет прямая родственница Маши Усковой... «Дорогой «Костер»! Рады сообщить новость: после того, как вы побывали у нас, в школу пришла Мария Федоровна Чепусова (в девичестве — Кобликова) и сказала: что же вы, ходите по людям, которые вам ничего сказать не могут, а я же — племянница Марии! Мы просто остолбенели. Вот это да! Сколько искали, ходили, спрашивали, а к Марии Федоровне не догадались зайти. Но это наша вина. Вот что нам рассказала Мария Федоровна: «Мой отец, Кобликов Иван Павлович, был родным племянником Прасковьи Ивановны, матери Марии, значит, я довожусь Маше двоюродной племянницей, а она мне — двоюродной теткой. Хотя я старше Марии на три года, я с четырнадцатого года рождения. Так что моя тетя — Мария — мо- 21 |
