Пионер 1988-08, страница 48

1850 году двадцатидвухлетний помещик

^Крапивенского уезда Тульской губернии. владелец имения Ясная Поляна, бросивший, неокончив, курс Казанского университета, решил, «ежели будет свободное время », писать повесть. Необычным ото решение назвать нельзя: российские дворяне частенько сочиняли на досуге— кто музыку, кто повести, кто стихи... Итак, сначала было желание написать повесть «из цыганского быта», но потом решение переменилось: был задуман роман в повестях под названием « Четыре эпохи развития».

Через несколько лет, за которые молодой человек успел побывать юнкером на Кавказе, артиллерийским офицером в Севастопольской кампании, написать три из четырех частей романа и еще другие повести и рассказы, съездить за границу, приобрести литературную известность и завести знакомства среди писателей, он вдруг отказывается от литературного труда и запирается в имении. А еще через несколько лет сообщает родственнице: «Я теперь писатель всеми силами своей души, и пишу и обдумываю, как я еще никогда не писал и не обдумывал...»

Поверхностный наблюдатель назовет все это непостоянством и непоследовательностью. Но мы-то знаем, что «непостоянен» и «непоследователен» — Лев Толстой, а гения невозможно судить по меркам людей обыкновенных. Учитель детей Толстого, знавший писателя близко, говорил: «Лев Николаевич всю жизнь свою стремился начать жизнь сызнова». Сам Толстой в молодости писал: «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать... и вечно бороться и лишаться. Л спокойствие — душевная подлость». И в старости от этих слов не отрекся.

Но как бы ни «изменялся» Лев Толстой, неизменными оставались самые глубинные его мысли, убеждения, чувства; великие, всеобщие о совести, равенстве, мире, и такие, казалось бы, простые, как любовь к месту своего рождения — Ясной Поляне.

За что человек любит родину? За то, что она прекрасна? Да нет, скорее наоборот,— она прекрасна потому, что родная. Человек неотделим от уголка земли, где родился и прожил жизнь, даже если тот уголок скуден, а жизнь там тяжела. Если же земля эта и сама по себе хороша, да еще родились тут отец или мать, дед или бабка... то человек совсем становится похож на новый побег дерева, крепко вросшего корнями в родную почву.

Так и Лев Толстой любил Ясную Поляну — отчизну его по матери, Марии Николаевне, в девичестве Волконской.

В Ясной в самой что ни на есть средней России, в лесах и полях, в речках, петляющих среди лугов и перелесков, нет буйной роскоши юга или изысканной строгости севера, но есть своя, особая прелесть. Спелая рожь, у темного дубового леса, желто-фиолетовый цветок иван-да-марьи, заросший клевером луг могут открыть человеку, который умеет видеть, истинную красоту. И недаром Толстой, по воспоминаниям его старшего сына, часто после долгих прогулок в окрестностях Ясной Поляны восклицал: «Как у бога добра много!»

Но Лев Николаевич был не просто привязан к месту своего рождения: Ясная Поляна служила всю жизнь для Толстого зеркалом, в котором он видел всю Россию, да и весь мир. Еще совсем молодым, размышляя о будущем освобождении крестьян и о возможной потере имения, он написал: «Без своей Ясной Поляны я трудно могу себе

представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее увижу общие законы, необходимые для моего отечества, но я не буду до пристрастия любить его».

Мы же без Ясной Поляны трудно можем представить себе Льва Толстого и наше отношение к нему. Рассказ о Толстом всегда будет рассказом о Ясной Поляне...

заповеднике «Ясная Поляна» на середине пути от литературного музея к мемориальному под старым деревом лежит камень. На нем высечено: «Здесь стоял дом, в котором родился Л. Н. Толстой». Дома этого давно нет: его продали по поручению молодого Льва Николаевича, нуждавшегося в ту пору в деньгах, много лет простоял дом в селе Долгом, что за 30 верст от Ясной, а через три года после смерти Толстого обветшавшее строение разобрали.

Но есть фотография дома, составленный Львом Николаевичем план его, есть написанные Толстым воспоминания о детстве...

И вот уже в нашем воображении на месте памятного камня, между двумя одинаковыми изящными флигелями поднимается огромный, в два этажа, в 32 комнаты, с шестью белыми колоннами по фасаду дом. Шумит березами ведущий к нему от башен въезда широкий Прешпект, тихо под ветерками плещется вода усадебных прудов, привольно раскинулся Нижний парк, правильными рядами выстроились старые липы в парке Клины. И еще не перестроен правый флигель, нет еще больших фруктовых садов, заведенных Львом Николаевичем в молодости, нет лесных посадок — ни берез, ни елочек, под которыми на самодельной скамейке любил отдыхать Толстой в старости.

Нет надобности подробно пересказывать историю детства Толстого он рассказал ее сам, а лучше него нам это сделать не удастся. Но давайте попробуем, бродя по дорожкам Ясной, по тропинкам старого леса, называемого Заказ, по берегам речки Воронки, ощутить тот воздух свободы и любви, в котором росли четыре мальчика: Нико-ленька, Сережа, Митя, Левочка— и их младшая сестра Маша.

Конечно, Ясная Поляна была таким же имением, как и другие, а граф Николай Ильич, отец Льва Толстого,— таким же, как другие, помещиком. И жили Толстые «за счет» своих крепостных и «по надобности» крепостных этих по приказу графа пороли, но все же граф Николай Ильич был барином просвещенным, «добрым», и Ясную никогда не захлестывала волна «дикости» барства. Впрочем, и в Ясной были «непокорные», но еще дед Толстого придумал отправлять их, словно в ссылку, в дальнюю деревню, названную им Грумант — по имени острова в студеном Белом море, известного деду Волконскому со времени его службы в Архангельске. Деревню Грумант крестьяне переименовали в Угрюмово — то ли по характеру ее жителей, то .пи по иным причинам.

Но для детей Толстых Ясная никогда не была угрюмой. Их искренне любили и родители, и крестьяне. Иного состояния, чем состояние любви. Левушка Толстой лет до девяти не ощущал. И поэтому-то в старости смог написать: «Я думаю, даже знаю, потому что испытал это, особенно в детстве, что любовь к людям есть естественное состояние души или. скорее, естественное отношение ко всем людям, и когда оно такое, его не замечаешь*.