Вокруг света 1969-06, страница 25

ющую и переливающуюся массу, двигавшуюся в ритм с их движениями, падавшую вниз, когда они наклонялись, и снова взлетавшую вверх, когда они выпрямлялись, кружившую и кружившую между рядами домов.

Асемо и его ровесники были где-то в середине толпы, ослепленные пылью, несомые потоком более сильных тел. Наверное, они испытывали то же, что и я: головокружение от шума и непрерывного крика флейт. Другие юноши рассказывали мне о своей панике в эти первые минуты длившегося целый день испытания. О страхе быть растоптанными и о жути, которая была в музыке флейт. Я мог только мучительно гадать, пытаясь преодолеть расстояние между нами (неизмеримо большее, чем простое различие в возрасте), что именно чувствует Асемо. Ибо барьер, ненадолго исчезнувший в последние месяцы, внезапно вырос между нами.

Более того, наблюдая, как развертываются события, я чувствовал, что расставание уже произошло, что теперь я вынужден стоять в стороне в то время, как поток уносит Асемо все дальше от меня.

Когда мужчины были уже в долине, я, немного отстав, последовал за ними. Звуки флейт и крики, вырвавшись из плена деревьев, прыгнули к небу и полетели над травянистыми просторами к самым далеким горам. Люди неслись по тропинке, которая, еле вмещая их, петляла между высокими изгородями из пит-пита.

Когда последний клочок обработанной земли остался позади, папуасы резко свернули с тропинки и бросились вниз по склону. Остолбенелый, я задержался на миг. Уже далеко опередив меня, они спускались наискось по крутому склону, высоко поднимая ноги, чтобы пробиться через траву, ложившуюся за ними широкой, все удлинявшейся полосой. Казалось, что склон дрожит от стремительности их бега. Яркие кротолярии ломались под ногами, разбрасывая желтые цветы по смятой траве. Молодые деревца сгибались до самой земли. Я стоял в нерешительности ма краю тропинки и слушал, как из других мест долины тоже несется всепроникающая вибрация как бы в ответ на вскрики наших флейт и рев толпы.

В каких-нибудь шести футах подо мной река огибала широ

кую отмель, покрытую гравием. Солнце било по ней с высоты, раскалываясь на ослепительно яркие осколки на отмелях, где камни взбивали белую пену, скользившую над темной речной глубью к противоположному берегу. На отмели собралась огромная толпа мужчин гама.

Несколько человек отделились от толпы и вошли в воду по щиколотку. Вода темными пятнами въедалась в края их малиновых юбок. Когда они повернулись лицом к берегу, я увидел, что между ними стоит юноша. Он был не старше Асемо, всего лишь по плечо мужчинам, державшим его за руки выше локтя так крепко, что его мягкие мышцы складками выступали между их пальцами. Рядом с кричащей яркостью краски на их лицах его фигура казалась тщедушнее, чем она была на самом деле, а его нагота — трогательно детской. Ноги были слегка согнуты в коленях; казалось, он еле стоял, борясь с сильным течением. Когда он поднял голову, в глазах его, глядевших на берег, стоял испуг.

В реку вошли несколько человек. Один из них, лет тридцати с небольшим, был высок, мощного сложения; его кожа блестела металлическим блеском, а мускулатура вырисовывалась так четко, как она изображается в анатомических атласах. Своими чертами он поразительно напоминал антропологический тип индейца майя — его толстый крючковатый нос почти упирался концом в женственно полные губы.

Он вошел в реку и стал лицом к толпе на берегу. Вокруг его щиколоток крутилась вода. В руках были скрученные сигарами острые как бритва листья пит-пи-та. Он запрокинул голову и сунул их себе в ноздри. Из его носа хлынула кровь. Она капала с его пальцев, державших орудие очищения, вокруг его ног расплылось темное пятно. Колени его дрожали; казалось, он вот-вот рухнет в воду, и когда он, подняв голову и покачиваясь, вышел на берег, по его губам, подбородку и шее бежала кровь.

И тут я увидел Асемо. Его руки крепко держали двое — Макис и другой его дядя — Бихо-ре. Контраст ярких перьев и краски на их лицах с наготой Асемо придавал всей его фигуре почти жертвенную невинность. Я вспомнил рассказы его старших товарищей о чувствах, которые они испытывали в этот

момент, о том, как все внутри у них цепенело в страхе перед болью, а стремление вырваться и убежать сдерживалось лишь еще большим страхом перед позором.

Когда в его ноздри вонзали листья, он был скрыт от меня фигурой своего наставника-гама; но теперь, когда тот отступил в сторону, ярко-красная кровь, стекавшая с опущенной головы Асемо, была как мольба о пощаде.

Было уже за полдень, когда закончилось первое испытание инициируемых.

Все это время я не видел Асемо. Только когда все вновь вышли из воды, я опять увидел его стоящим между Бихоре и Ма-кисом; он измученно опирался на их руки. Смущение помешало мне подойти к нему. Я не знал, что он чувствовал или что ему полагалось чувствовать, — это было так же невозможно узнать, как и проникнуть в чувства старших мужчин, проделавших на себе эту и другие, гораздо более мучительные процедуры. Вероятно, проявление моего сочувствия было бы неуместным, и я остался стоять там, где был, чувствуя себя более чужим, чем когда-либо прежде.

День завершился тем, что гахуку и гама разошлись по своим деревням, уводя с собой измученных мальчиков. Ночью из мужского дома вновь раздались крики флейт. Теперь там началось долгое затворничество уже не мальчиков, но еще и не мужчин.

Прошло больше шести недель, прежде чем в деревне гама состоялся заключительный акт инициации.

Торжества начались перед рассветом. Мои спутники по дороге к селению гама были крайне возбуждены предстоящими событиями, но их возбуждение не встречало никакого отклика в моей душе. Все было серым и неясным. Горы еще хоронились под покрывалом тьмы, море травы по сторонам тропинки казалось безмолвным огромным существом. Под деревьями, окружавшими мужской дом гама, в котором еще до нашего прихода собралось большинство мужчин, стоял густой туман. В, доме происходило деятельное, но бесшумное движение. Приглушенные голоса звучали в тон раннему часу и безмолвию тростникового дома, где посвящаемых готовили к церемониальному возвращению к жизни. Я дрожал