Вокруг света 1978-03, страница 64

полнили они плясовые наигрыши, потешая народ. Сбившись й ватаги, бродили гудошники из города в город, из посада в посад. Где «медвежью комедью» показывали, где «скоромную» сказку сказывали, а где и в пляс пускались, надев на себя личины-маски: «Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет». Одно слово — веселые люди!

При «тишайшем» царе Алексее Михайловиче церковь добилась своего: анафемы обрушились на головы тех, кто «совершал хребтом вилянье, ногами скаканье, устами неприязнен клич и вопль». Куда бы ни шли скоморохи, их всюду настигало око государево и гнев церковный.

Вскоре «сосуды гудебные» были изъяты. Со всех уделов российских их свозили подводами в Москву и здесь на площадях всенародно сжигали. Горели в кострах гудки и гусли, домры, волынки и скрипицы. Не быть веселью на русской земле! А самих скоморохов согласно грозным указам ссылали на далекий Север, в глухую бескрайнюю Сибирь...

Между тем доподлинно известно, что царь, преследуя скоморохов, сам охотно забавлялся народной музыкой. Английский путешественник А. Олеа-рий, посетивший Московию в начале XVII века, был свидетелем буйного мирского веселья в покоях царя Михаила Федоровича: один из скоморохов играл на гудке, а девушка плясала под его аккомпанемент. Известно также, что для Алексея Михайловича в Лапотном ряду был куплен за полтину гудок («для потехи»). Большой штат гудошников находился и при дворе Петра I. Как сообщают «Расходные записки» царя, «...мая 3 дано крестьянке кн. Ник. Ив. Репнина Настасье Игнатьевой, которая играет на гудке, 5 рублей», а гудошнику Якову Кириллову Коневу «дано 10 рублей на дорогу». По-видимому, оба музыканта—и Конев и Игнатьева — пользовались особым расположением Петра, потому что у первого он «изволил крестить' младенца», а к другой самолично, пожаловал на свадьбу, где «собраны были все гудошники». Излюбленный русский инструмент был воспет «отставным служивым» Моисеем Слепцовым в его оде в честь взятия Очакова: «Строй, кто хочет, громку лиру, чтоб казаться в высоте. Я направлю песню миру по-солдатски, на гудке».

И в то же время многие из придворных кругов не скрывают своего скептического и даже неприязненного отношения к инструменту. «Он (гудок) имеет форму скрипки, но изготовляется из грубого невыделанного дерева. Корпус его неуклюж... — свидетельствует поселившийся в России Якоб Штелин. — Простые любители этого гнусавящего инструмента играют на нем либо сидя, упирая его в колени, либо стоя, упирая в корпус. Играют на нем общераспространенные мелодии, причем пальцами перебирают редко более одной струны, другие же две поводятся смычком впустую и всегда сильно, так что звучит скрипуче и назойливо, как на лире». «Вульгарный», «простонародный» гудок все чаще противопоставляется изящной, аристократической скрипке; гудошни-ком теперь называют всякого надоедливого соседа, который донимает окружающих бездарной игрой на скрипке. «Скрыпица на себя внимание всех влекла, гудок в забвенье привела», — торжествует петербургский журнал «Полезное с приятным», выражая вкусы пудреных париков и атласных камзолов.

Однако гудок вместе с волынкой, балалайкой и дудой все еще желанный гость на крестьянских празднествах. Он сопровождает старинное пение и хороводные пляски, он веселится на свадьбах и в кабачках, горюет на поминках. И только во второй половине XIX века, как отмечает В. Даль, инструмент понемногу уходит «из обычая у народа», уступая место гармонике. Одним из последних гудошников, потомков славных скоморохов, о котором упоминают ученые, был бродячий псковский слепец Степан, фамилию которого даже не удосужились записать. И что самое обидное: к началу нашего века в России не осталось ни одного подлинного народного гудка.

Историю «звончатого перелад-ца» можно бы считать законченной, если бы не случай, происшедший в 1940 году... После лекции в Орловском музыкальном училище к собирателю музыкального фольклора Л. В, Кулаковскому обратился один из слушателей. Он сообщил, что совсем недавно в Брянске видел бродячего музыканта с каким-то странным инструментом: грубый самодельный корпус — не то скрипка, не то мандолина. Когда старик пел, он держал инструмент не на плече, как все музыканты, а у колена. Смычок, которым он водил по трем струнам, подозрительно смахивал на лук...

У ученого перехватило дыхание: все приметы сходились. Гудок, конечно же, гудок!.. Буквально на следующий день Кулаковский был в Брянске, но старика там не оказалось. «Да, видели, слышали, — подтверждали люди, — а где сейчас — не знаем». Ученый обращался в милицию, скитался по окрестным деревням, расспрашивая жителей, и. словно бы в насмешку, слышал такие слова: «Вроде бы вчера видели. Ветер его носит!..» Следы бродячего музыканта с «чудным» инструментом отыскались наконец в Рязанской области. Но сообщение пришло слишком поздно: старик недавно умер, а его гудок достался ребятишкам. Гриф они отломили, а самодельный корпус, похожий на усеченную грушу, превратили в кораблик, пустив его в плавание по весенним лужам...

Так оборвалась важная, едва не схваченная ниточка, которая могла бы привести к уникальному открытию в музыкальном фольклоре. Правда, открытие все же состоялось — археологическое. При раскопках древнего Новгорода среди множества других предметов древнего быта были обнаружены четыре гудка. И один из них почти целый! Его нашли в развале городской усадьбы, сгоревшей в 1386 году. Инструмент экспонируется сейчас в Историческом музее в Москве; известен

даже материал, из которого его изготовили, — ель... «Но главное — способ извлечения звука, строй струн, характер звучания, манера исполнения, репертуар гудошников — по-прежнему неизвестны, — пишет Л. В. Кулаковский. — Найти бы «живой» гудок — целый, со смычком, струнами, действующий!..»

Нелегко разговаривать с мастером, когда он за работой. Речь у Шленчика медленная, тягучая. Он больше отмалчивается и поэтому зря говорить не станет, если его не спросишь, — может, быть, потому, что больше привык слушать дерево.

Какой голос у дерева? Наверно, у каждого мастера за долгие годы работы выработалась своя система звуковых ощущений. Александр Никитович, например, перепробовал чуть ли не все древесные породы, встречающиеся на земле, и пришел к выводу, что у персидской сирени звук серебристый и яркий, у калины и клена — матовый и тусклый, у бузины — прерывистый, сумрачный и густой, палисандр и явор звучат на высокой и чистой альтовой ноте. Акация и тростник, если их проварить в льняной олифе до 250 градусов, могут откликнуться нежнейшей пастушьей побудкой. А верба с упругими кольцами слоев, отполированная до ружейного блеска, запоет низко и виолончельно.

Но самое певучее дерево — ель. Ель высокогорная, альпийская, мелкослойная; или же наша северная, котласская и уральская, которая в распиле отзывается на все звуковые частоты от 20 до 20 000 герц. Не случайно говорят, что в матером еловом бору, в особенности, если он растет на грунтах, содержащих окислы серебра, можно услышать аккорды почти всех инструментов мира: еловая древесина — самый лучший резонансный материал. Но не каждое дерево подходит для музыкального инструмента. Нужно выбрать такое, чтобы ствол был как натянутая струна, с красивой текстурой, плотной и упругой сердцевиной, с четкими, будто выточенными годовыми кольцами. И конечно же, без завитков, трещин и червоточин.

Выбранное дерево распиливают на дощечки и выдерживают по многу лет, чтобы в волокнах и капиллярах не осталось питательных веществ, мешающих консервации. Куски резонансной ели обладают природным даром облагораживать звук металлических струн. Такие дощечки хранят как

62