Вокруг света 1980-08, страница 62

мед. Ломает восковые плиты над глубокой тарелкой: будто окна в летние луга распахиваются...

— Нашенский, хоперский. Душистый, — говорит Анохин. — Рамки от первого взятка еще в старой колоде держу. И чуть озяб или по лету соскучился — лечусь.

Василий Александрович начал вспоминать, как принял участие в первой своей охотничьей вылазке.

...Когда в анохинском хозяйстве волки разорвали лошадь и зарезали телку — давно это было, — отец отдал свое второе ружье старшему сыну. Но помост над волчьей тропой сделал Василий — меньший сын. Вскоре взрослые уехали на свадьбу в соседнюю деревню. Мальчишка снял со стены ружье и отправился в засаду. Под деревом, на котором устроил помост Василий, зашуршали листья. Мальчишка повел стволами в сторону зыбкой тени. Припал к ружью, затаился, замер. И просидел до тех пор, пока под деревом... не замычал теленок. Василий с облегчением вздохнул, спустился и отогнал заплутавшую соседскую Зорьку и ее теленка к дому. Следующим же вечером он вновь забрался на дерево. И при луне убил волка. Кое-как сполз вниз и припустил домой. Утром приехал со свадьбы отец, притащил волка — и в тот же день младший сын стал владельцем ружья.

Более сорока лет назад приехал Василий Александрович в Хоперский заповедник. Была раньше такая должность — егерь-волчатник, на нее и претендовал Анохин. Щуп-ловатый на вид парень в кургузом пиджачке переминался у высокого крыльца. Ни коня, ни арапника, ни своры собак. С недоумением глянул на него главбух и захохотал:

— Этого серые заедят.

И ушел в помещение. Потом сказал, что нужно подыскивать другого волчатника.

А новый егерь, забравшись с охотниками в одну из лесных урем, которая изобиловала волчьими перелазами и крепями (где волки — поди разберись), вытянул руку в сторону и сказал:

— Волки там. На этой руке отзовутся.

Подвыл егерь. Серые отозвались — целый выводок с переярками и матерыми. Удивлению охотников не было предела. О новом егере заговорили: «гроза», «волчья смерть». А объяснение было простым: егерь до этого сделал многокилометровый круг по лесу, отметил волчьи тропы, разобрался в них. Волчьи следы к этому времени он читал легко.

Как-то в недалеком, но тихом месте приметил Анохин волчье логово. Но трогать серую семейку не стал. Купил в райцентре стопку

школьных тетрадей и стал наблюдать за скрытной жизнью обитателей логова. Положит под фуфайку ломоть хлеба с солью, пару яблок — и в лес. На подвывку. Чуть погода изменится — он голос подает. Волки отзовутся — егерь за карандаш: запишет погоду, время, голоса. Увлекся. Хлеб и яблоки часто нетронутыми приносил назад.

Уже тогда егерю стало ясно, что волков можно вабить, то есть подвывать, почти в любую пору и в любое время суток. Неожиданно оказалось, что, вопреки поговорке «воет как волк на ясную луну», перекликаться с серыми труднее всего было при большой луне, А вот после дождя, когда на ветвях висит еще бисер капель, когда задеть деревце или куст — оборвать нить с тугими тяжелыми бусинками, волк вовсе не откликается на голос.

— Золотые мои месяцы август да сентябрь, — грустно роняет егерь. — И дело здесь, конечно, не в одном только волке. Кажется, что вся природа, ну как бабонька какая, отстряпалась или дело какое завершила. Отхлопоталась. И теперь любуется делом и отдыхом наслаждается... А молодняк в эту пору чудит, — продолжает егерь. — Учится, конечно, но и чудит. Неуклюжие еще, неосторожные зверята, то и дело на глаза попадаются. То барсучок над ворохом листвы замер, то лисенка на тропу любопытство выгонит, то волчишка мышкует. Посмотришь на такого — Тре-зор дурашливый. Но через годка два заматереет «трезорка», ума-разума наберется в степных набегах да в лесных разбоях. Изворотлив становится — страсть...

Лет семь назад Василий Александрович с другом решили поохотиться.

— Чуем — идет, — рассказывает Анохин. — Голос, я те дам. Крепкий. Вой — жуть. С непривычки колено дрогнет, за полчаса не уймешь. Подошел. Голос совсем близко подал. Волчака. Вблизи, конечно, волк может различить голос и понять, что на мякину его наводят. Кончаю вабить. Затих. И ягнаком начинаю дребезжать. Дескать, овечка от стада отбилась. Волк тоже, чую, стих. Время какое прошло. Слышу сиплый бараний голос. При-* гляделись, а этот баран-то в волчьей шкуре! Ружьишки у нас хоть и наготове были, выстрелить не успели. Проудивлялись.

В заповеднике можно услышать и «о чудачествах» Анохина. К примеру, прежде чем вабить в сумерках или ночью, жжет он бумагу, светит на все стороны фонарем, разговаривает сам с собой, чтобы не напугать кого поблизости. Да ведь и ружье у человека в страхе само

может выстрелить. Волчий вой людей-то крепко стращает.

Летом в Хоперский заповедник приезжают экскурсанты. От шумной толпы прячется все живое. Экскурсоводу приходится не столько показывать, сколько рассказывать и отвечать на вопросы. Один из них неизменен: «А волки в заповеднике есть?» Волки, конечно, есть, а вот увидеть их удается редко. Экскурсовод и Анохин переговорили между собой и решили, что в данном случае лучше один раз услышать... Экскурсия шла в пойму, а Василий Александрович садился на велосипед и уезжал километра за два к реке. В подходящий момент вабил. Если поблизости оказывались волки, получался небольшой лесной концерт. Но однажды егерь не стал забираться в глушь (спешил за выходные дни отремонтировать сарай) и поднес к губам ламповое стекло в полукилометре от экскурсионной тропы. Тридцать студентов побежали в панике * к хутору. Администрация заповедника после этого случая категорически запретила «художественную самодеятельность» на туристских тропах.

На разные лесные голоса может петь егерь. Но чаще всего приходится пищать мышью.

— До мышей охотников в природе много, — говорит егерь, — лиса мышкует, как молодуха в медовый месяц перину взбивает — споро, резво, весело. Волки мышкуют. Сам видел, много раз. Кабан мышку между делом на зубок кладет. Сам сову, на спор, ловил на мышиный писк...

Василий Александрович закусил краешек нижней губы, потянул воздух в себя сквозь узкую щель. Запищала мышь. Коротко, наскоро.

— Больно. Шрам на губе, — объяснил егерь. — Операцию делали. Оттого, что мышью много пищал, синяк образовался на губе. Годы берут свое, но и я изворачиваюсь понемногу. Вот достал свистульку.

Василий Александрович идет к тумбочке. Неспешно копается в ее темных недрах. На стол ложатся похожий на утиный, клюв манок, резиновый мишка со свистулькой, байка, сработанная из бычьего хвоста и заячьей косточки. Егерь берет эти предметы, подносит к губам. И вот в доме жалкует журавль, блеет барашек, по первому льду гибнет на озере утиный подранок, трогательно бьет в овсах перепел, плачет раненый заяц, ухает сова.

— Не так немножко получается. Пальцы хуже стали чувствовать, — без грусти, как о чем-то постороннем, говорит егерь.

Василий Александрович достает картонную с жестяными ободками шпульку из-под ниток. Прячет ее в

60