Костёр 1986-08, страница 11

дуб, осина, ясенелистый клен, липа, широколистый вяз, ольха, или по-старому елша, особен-

О

но красивая здесь стройностью и мощью, какой не бывает у нее в лесах костромских или подмосковных. Черемуха и рябина, калина и малина, костяника и ежевика, а сама ягода, а травы и цветы — устанешь называть!

И поят, оживляют все это — родники, ручейки,, речки. Поговаривают, что по ту сторону одной из вершин хребта, горы Ямантау, прячется где-то чистое, как слеза, озеро. Никто из нынешних елшанских к нему не ходил. В таких местах грибы чаще всего есть. С небольшими перерывами, но есть.

Хозяйка рассказала:

Мы с моим в молодости одни грибочки любили — вязовики. Как раз они в эту пору бывали, перед сенокосом. А вот какие они? Эх, старая память — дырявый плат, цельного узора нету. Молодость-то войной, как поездом, переехало. Мой на войну пошел,— я в работе вся. Вернулся с фронту — и счастье какое было: трудовую зати-руху вдвоем-то веселее хлебать. Не до вязовиков. И вот, какие они? Белесые, да. И растут кучно, букетиками... Нет. Забыла. Навру еще, а вы чего почуднее насобираете...

Но Сергей отыскал-таки в нашем курмыше грибника. Это был вытянутый, как хлыст, однорукий старик по прозвищу Майор. Майором этого добрейшего человека прозвали за странную для села командирскую интонацию в голосе. Спрашивает закурить или «можно войти», а все будто командует.

Сельские грибники — они как бы двух типов бывают. Первый — самородки. Эти знают три — пять видов, с десяток прибыточных мест и больше ничего знать не хотят. Любой другой гриб — будь он описан и съеден при нем хоть всей Академией наук — ядовитый. Любое не его место — поганое.

А второй тип — это грибники просвещенные. Они читают о грибах все, вплоть до энциклопедий. Каждую находку они стараются определить и найти повод к тому, чтобы опробовать ее.

Первый тип, как правило, женщины-домохозяйки, второй — чаще старики, сельские интеллигенты, каким-то образом имеющие свободное время. И тех и других даже в большом селе немного — два, три человека.

Дядя Ваня нам обрадовался. Как верно заметил Гоголь, для сельчанина разговор по какому угодно поводу заменяет газету. И по сей день, когда газет в деревне хватает, беседа для него предпочтительнее. Душевное дело!

Дядя Ваня, например, когда нет никаких собеседников, разговаривает со своей живностью: с двумя, словно обутыми в чёсанки, козлятами, щенком по имени Белек и с хозяином небольшого гарема расфранченным, как бразильский полковник, индюком. И вся эта живность относится к его речам с пониманием,, несмотря на то, что и увещевает, и воспитывает, и рассказывает новости он своим неласковым командирским тоном.

Пока мы беседовали, возникла такая картина: Белек укрылся у него под коленками, козлята то бодали его в бок, требуя почесать рожки, то хамовато карабкались на колени, пробуя стащить с головы невыразимо заношенную кепку. Тут же был и индюк. Он торчал по стойке «смирно» и сверлил преданным взглядом хозяина.

Дядя Ваня рассказал нам все, что знал. Из-за чудной своей особенности, вроде бы зачитал приказ.

— Тут в Елшанке съедобные грибы следующие: шампиены, я их шпиенами называю,— эти на выпасах растут. Подберезовики, подосиновики и — вязовики. Иных не наблюдается.

— Вот, вязовики, где их искать-то?

— По горам шастать нечего. Сухо там. Где посырее ищите, по речке. Где вяз пал, там ищите.

Описывать, какие они, дядя Ваня не стал, не умел.

— Других не найдете, сейчас только им росы и хватает,— отрезал он.

Речка Елшанка — речка-забава. Не везде ее

перепрыгнешь, но везде не переплывешь — плыть негде. Однако пойма у нее темная и широкая. Густо растет здесь черемшаник и высоко

поднимает параллельные, как реи, ветви ольха. Чем дальше уходим от села — ольха почему-то реже. Вместо нее вязы пошли. А трава сытая, высокая. Бредешь, ног не видишь — страшно: гадюки тут наверняка есть! Дай-то бог, если, как в книжках пишут, они от нас поудирать должны. Потом-то мы догадались коровьими тропами идти, ну, а как с тропы павшее дерево увидим — к нему уж вброд по траве.

А тропой хорошо идти. Правда, в сырых местах кочковато, но то и дело выводит она на такие ласковые поляны, словно тут тебя сто лет ждали. И все-то здесь — и тенек, и мурава, и бормотунья Елшанка — все для тебя.

В третий раз подвела нас тропа к речке. Наш берег — пологий, мерцает в редких пятнах света

нетронутый песок махонького, на двоих, тесноватого пляжа, а тот берег — отвесный красный обрыв. Вот улеглось в воду черное вязкое бревно. И по бревну тоже — веселые пятна света. Да нет, не света, уши какие-то растут. Вот и Сергей подтвердил: — Глянь, уши какие-то.

А меня уж осенило: — Не уши это. Это вязовики и есть!

Растут они действительно букетиками, в несколько ярусов. Шляпки жмутся друг к другу, и самые молодые грибочки — нижние — не то что белые, а полупрозрачные, как тонкий фарфор. Только с одного этого ствола мы нарезали полную авоську (мы тогда считали авоську удобнее корзины, что совершенно наоборот).

И повалили к нам вязовики. На стволах, раскоряченных пнях, снаружи и под корой, всегда прикрытые злой июньской крапивой (те, что нашлись на стволе в речке, были приятным исключением). Мало того, Сергей, срезая один уж очень богатый букетик, увидел вдруг необыкновенно толстого червяка с медно-золотистым отливом. Он тихонько позвал меня, и я тоже его увидел. Это был не червяк, это был хвост змеи. Сама она

9