Техника - молодёжи 1955-10, страница 35

под крышей, чтобы солнце его не нагревало. Воздуха там не было, Сережа работал в скафандре. И вот сидел он там как привязанный — телескоп наводил, фотографировал, наводил — фотографировал. И опять сначала. А после ужина еще часа четыре проявлял фотографии, измерял и цифры записывал в толстую книгу. А что записывал? Номер звезды, местоположение, величину,— попросту сказать, инвентаризация. На мой взгляд, самое скучное дело. Но оказывается, в каждом деле свой интерес. Сережа говорит мне с гордостью: «Мы, астрономы, разведчики дальних дорог. Луну мы изучили, передали людям на пользование, теперь с Луны прицеливаемся на другие планеты». Я попросила его показать звезды, он позволил глянуть в телескоп. На Луне и так много звезд видно, потому что там небо чище. А в телескопе все небо словно толченой крупой засыпано. И каждая точечка — чужое солнце, вокруг него—-земли, вокруг земель — луны. Как рассказал мне Сережа, дух у меня захватило. Словно стою я на берегу неведомого океана — и плыть мне по нему всю жизнь.

Был у нас еще один Сережа, инженер. Этого мы звали Сережей земным, а астронома — Сережей небесным. Сережа земной небольшого роста, всегда при галстучке, в танцах первый кавалер, ночь напролет готов танцевать, пригласит, закружит доуиаду. Зато и в работе горел, мастер — золотые руки. За дом он отвечал, за герметичность, за освещение, отопление, за электростанцию, за обсерваторию, за вездеход, за все скафандры, за все приборы для Аниных опытов. А кроме того, еще радио. И каждый вечер, после ужина, Аня диктовала ему отчет, Сережа передавал его ib Москву, а потом сообщал нам земные новости: в Москве физкультурный парад, на Амуре новая гидростанция, энергию хотят отражать от Луны и передавать на Кавказ, американцы собираются на Луну — думают высадиться в Море Кризисов. А иной раз особые передачи для «ас, и вдруг от Шурки морзянка с острова Врангеля: «Маруся, не забывай...»

Так мы и жили. Каждый день — новости лунные, лабораторные, небесные и земные. И может быть, никто на сйете не жил интереснее нас шестерых.

— Шестерых? — переспросил художник. — Аня, Костя, два Сережи, вы. Кто же шестой?

Маруся вздохнула.

— Шестым был у нас доктор, Олег Владимирович. Не собиралась я говорить про него, но из песни слова не выкинешь.

Не знаю, как это вышло, то ли просчитались в Межпланетном комитете, то ли сам он был виноват, но доктору у нас было нечего делать. На Луне hac с ним было шестеро, но все молодые и здоровые, болеть не хотят. Бь1ли у доктора свои задания по бактериям и растениям. Но микробы померзли, растения завяли. Аня приглашала доктора помогать ей, просто упрашивала, но он не захотел. Осталось у доктора одно — составлять меню и снимать пробу. И зачастил он ко мне на кухню, не от жадности, а так — от скуки. Скушает ложечку, выпьет глоточек, сядет на ларь и рассказывает.

Я слушала с удовольствием, даже

еще просила рассказывать. У меня работа не умственная, можно лук крошить и слушать, делу не мешает.

Может быть, он не так меня понял или скука его одолела, в общем начал он со мной про любовь разговоры заводить. Я вижу, надо объясниться начистоту. Говорю ему: «Доктор, вы себя не тревожьте. Я от скуки в любовь играть не буду. У меня на Земле жених — Шура-радист, самостоятельный человек. А если вам делать нечего, идите помогать Анне Михайловне. Вы с ней пара: она кандидатскую пишет, вы кандидат. А у меня семь классов, восьмой — коридор».

Усмехается в ответ: «Смешно рассуждаешь, Маруся, словно продукты для обеда взвешиваешь. При чем тут классы и звания? Ты мне нравишься, а на Анюту нашу я смотреть не могу».

Только забыл он, что в нашем домике перегородки из металла и все насквозь слышно. Вышла я из кухни, вижу в столовой Аня, бледная как мел. Напустилась на меня: «Чем занимаешься в служебное время?» Потом опустила голову, обняла меня и прощения просит: «Маруся, я сама не знаю, что говорю».

С этой поры прошло совсем немного времени: по земному счету — две недели, а по лунному — половина суток, утро, день и вечер. И появилась у доктора забота — больной, а больной тот — я.

Все это вышло из-за Сережи небесного. Как раз в это время Марс проходил ближе всего, а это случается один раз в 15 лет. И Сережа каждой минутой дорожил, не обедал, не ужинал, даже на сон времени жалел. Жалко все-таки, человек голодный сидит. Я собрала кое-что, надела скафандр — и в шлюз: камера такая, где воздух откачивают. Медленно это делается, минут двадцать ждешь. Из-за этого Сережа и не хотел на обед приходить. Наконец откачали воздух, открылась дверь. Все это делается без людей, автоматами. Побежала я в обсерваторию. И совсем немного осталось, рукой подать, вдруг — щелк, звякнуло что-то по скафандру и ногу мне как огнем обожгло. Гляжу, в скафандре дырка, пар оттуда струйкой бьет.

Я сразу поняла в чем дело. В меня угодила метеорная частичка. Такая вредная пылинка, махонькая, а летит быстрее пули раз в пятьдесят. До Земли они не долетают, врезаются в воздух и испаряются, блеснут—и нет. В народе говорят: звездочка упала. А на Луне воздуха нет.

Сгоряча я прибежала к Сереже—и обратно, а как вышла из шлюза—не могу ступить. Нога опухла, вся синяя, как будто банки ставили. И жар, и озноб, лицо горит, и перед глазами зелено.

Доставила я хлопот не одному доктору. Аня за меня обед варила, Сережа-инже-нер в доме убирал, Сережа-астроном тарелки мыл, Костя на стол накрывал. Совестно мне—лежу как колода, всем мешаю. И в голове стучит: растратчица я, день

пролежала — сколько тысяч рублей потеряно!

Как ребята за работу, я к плите. Прыгаю на одной ноге — и смех и грех. Поскользнулась, сквородку уронила, сама упала. Прибежала Аня, уложила в постель силком. Я, говорит, в приказе проведу — лежать тебе и не вставать.

Но доктор лучше всех был. Компрессы, примочки, микстуры... с ложечки меня кормил, как маленькую, по ночам сидя в кресле спал. Побледнел, осунулся, под глазами синяки... и глаза какие-то' странные. Я гнала его, не уходит. Говорит: врач у постели больного, как часовой на посту, его только другой врач сменить может.

Однажды проснулась я ночью. Так привыкли мы по-земному говорить: часы сна называли «ночью». А на самом деле слегла я по-лунному вечером, и пока болела, все время было темно. Итак, проснулась я. В комнате света нет, за окном Земля, голубая, яркая-яркая. И от окна — длинные тени, как у нас бывает в лунную ночь. Вижу, доктор перед окном. Шею вытянул, прислушивается. И верно, трещит что-то снаружи. Я-то знала, это краска от мороза лопается, краска у нас была неудачная, негодная для Луны. Вдруг удар, звонкий такой. Не метеор ли? Как вскочит доктор, потом в кресло упал и руками закрылся.

«Доктор, что с вами? — кричу. — Очнитесь».

Отнял он руки, глаза бетают, лицо как неживое.

«Не страшно тебе, Маруся?»

«Почему страшно?»

«А мне страшно. Все мы здесь, как приговоренные к расстрелу. Спим, едим, читаем, а в нас небесные пули летят. Вот я начал слово, а договорю ли — не знаю. Влетит метеор— и точка. Зачем же я учился,