Пионер 1989-07, страница 47

Приезжая в Молоденки, я брал ее за ручку и вел в сад. Мы шли молча, я старался увести ее подальше, отдалиться от других. Я шел и всегда любовался ею, в беленьком платьице с алой ленточкой в темных волосах. А однажды ей понадобилось кое-куда. Я помог ей расстегнуть панталончики, скромно отвернулся, а некоторое время спустя помог застегнуть. Я действительно очень ее любил и много о ней думал.

Я тут упомянул, что сестра Соня постоянно меня дразнила. Расскажу такие случаи.

Мне и сестре Маше часто подавали куриные котлеты. В конце концов они мне надоели, и я сказал, что есть их не буду. Но я забыл о своем решении и однажды с аппетитом стал уплетать котлетку.

Сестра Соня вздернула своим носиком-пуговкой и заметила:

— А она куриная.

— Нет, она из петуха! — выпалил я и доел котлетку.

Вот еще один рассказ, как Соня меня подвела.

Я уже упоминал, что няня Буша зимой жила в богадельне, а на каждое лето приезжала с нами в Бучалки.

В отличие от ворчуньи Нясеньки она никогда не повышала на меня голоса и была не просто доброй старушкой, а добрейшей. И я вовсю пользовался ее мягкосердечием. Когда она огорчалась за мои проделки, то на ее глазах проступали слезы. Вот пример ее доброты.

Жила она в белой половине Маленького дома, за последней слева по коридору дверью в узкую, в одно окно комнату. Далее начиналась «черная» половина дома. Была няня Буша не просто толстуха, а рыхлая, с дряблой кожей, и живот ее настолько выдавался вперед горой, что она сажала на него, как на полку, младенцев, придерживая их рукой.

Однажды сестра Соня сказала мне под страшным секретом, что у няни Буши под юбкой спрятан арбуз.

Я поверил и, конечно, очень этим заинтересовался. Подошел к няне Буше, изловчился и, как Д'Артаньян, сделал выпад и ткнул ей в живот вместо рапиры указательным пальцем.

Няня Буша громко рыгнула и повалилась кувырком. На миг мелькнули белые кружева нижней юбки. Я от ужаса убежал и спрятался в кабинете отца под его письменный стол. Няня Буша пожалуется на меня тете Саше, и мне крепко влетит.

Часа два меня искали, звали. А я сидел съежившись и молчал. Наконец меня нашли, вытащили. Я с удивлением убедился, что никто о моем скверном поступке не знает. Значит, няня Буша никому не сказала, значит, она добрая как ангел. Я прибежал в ее комнату, бросился перед ней на колени и неистово, со слезами раскаяния начал просить у нее прощения. А она меня начала гладить и ласкать, да еще угостила молочными тянучками. которые варила весьма искусно и постоянно держала у себя разлитыми по тарелкам...

У нас в доме задавали обед для многих гостей. Еще накануне в курятнике поднимался гвалт и переполох. По указанию Веры Никифоровны Ваня Кудрявый гонялся за одним, за другим, за третьим и уж не помню, за каким цыпленком; я бросался ему на помощь. В свежевыбеленной кухне повар Степан Егорович точил ножи. Вычищенные бузиной медные кастрюли сверкали. Все в доме двигались быстрее, озабоченней. Нам, детям, свежевымытым, чистеньким, строжайше за

претили возиться в песке и со щенятами. Утром в кухню явились дополнительные помощники; один из них сел вертеть специальную кадушку-мороженицу.

Гости приезжали после посещения ярмарки. Неизменно являлась орловская барыня — бабушка Женя Писарева с сыном и невесткой, приезжали незнакомые мне помещики с женами, епи-фанские чиновники. А Оболенские считали ниже своего достоинства связывать свои визиты с ярмаркой; они иногда к нам приезжали, но в будние дни.

И неизменно прикатывали троюродные братья моей матери — дядя Ваня и дядя Петя Раевские * со своими женами и многочисленными детьми. Все они — и взрослые, и дети — были чересчур шумные, разговаривали самоуверенно, очень громко, сдобными, характерными только для Раевских голосами.

Мальчиков Раевских моя мать всегда мне ставила в пример: они никогда не ревут, не капризничают, не обижают младших сестер, они храбры, слушаются родителей. А после революции, когда я начал учиться, ко всем их достоинствам добавилось: они не лентяи и даже по собственной охоте в свободное время решают задачи. Вот дураки!

Что подавалось на обед, какими соусами и подливками изощрялся повар Степан Егорович, чтобы показать во всем блеске свое кулинарное искусство, я не помню; но забыл традиционное бучаль-ское мороженое— земляничное, малиновое, чер-носмородинное. Оно изготовлялось в виде разноцветных шариков размером с небольшие яблоки и подавалось но на тарелках, а на листьях с того древнего клена, что рос перед окнами отцова кабинета.

После обеда взрослые оставались разговаривать, а дети высыпали наружу и перед домом начинали играть. Я до сих пор помню разудалую считалку, которую мы переняли от Раевских:

Анку, дранку, дриле, дру, Читер, фабер, фибер, фу, Ам. дпм, ритерштам Види, види ханскам, Ейм, цвей, дрей, Ду бист фрей.

А жизнь в Бучалках продолжалась. Наступила грибная пора. Очень любила собирать грибы няня Буша. Она брала меня с собой, и мы отправлялись с корзинкой в Молодой сад, грибные места хорошо знали.

Там и сям росли посаженные моей матерью лиственницы, все они носили имена — Красавица, Раскидистая, Безверхушечная, еще как-то. Под ними росли маслята. Зеленели небольшие березовые рощицы — Первые Березки, Вторые Березки, Третьи Березки. Там мы находили свинушки, волнушки, изредка подберезовики.

Ездили мы за грибами и в недальний лес Ар-Сеньевский, там п ельнике росли рыжики. Чаща была такая густая, что иногда приходилось ползти на животе. Ключница Вера Никифоровна эти рыжики солила в кадушках, их отправляли в Москву, и зимой за обедом после маленькой серебряной чарочки водки ими закусывали мой отец и гости-мужчины...

' Иван Иванович Раевский был только помещиком, а его брат Петр Иванович также и врачом; возле своего дома он построил больницу, в любой час дня и ночи ездил к больным, о его благородной деятельности до сих пор помнят.

45