Техника - молодёжи 1998-08, страница 50

Поддерживаемая Вуличем, она села на подстилке, огляделась. Местечко было сказочное, не верилось, что кругом рушится мир: густо-синий с прозеленью на отмели залив дугою оттеснял джунгли, меж прибоем и деревьями сверкал пляж, а на нем в тени крон обегали берег хижины. Более или менее умело сплетенные, они нахлобучили шапки сухих пальмовых листьев. Были в селении и туристские палатки, неуместно-яркие, и вовсе убогие шалаши, сущие кучи хвороста.

— Да, девочка моя, — отвечая на невысказанные Алькины мысли, заявил Вулич, — здесь единственный на Земле, последний оазис покоя. Те, кто живет здесь, знают истину. Нас в любую минуту может накрыть Черный Лорд, настигнуть "зеленая маска", но мы готовы ко всему. Впрочем, вечером сама все увидишь...

Праада, покой тут царил необычайный, даже для прошлой мирной жизни. По пляжу без всякого страха шастали большие и малые крабы, бродили морские ракушки на ногах раков-отшельников. А жители поселка, одетые, как и Вулич,в шорты и рубахи с короткими рукавами, из простого серого полотна, таким отличались благодушием, такой беззаботностью, словно нанюхались эфира. Движения замедлены, глаза подернуты кисеей, с губ не сходит блаженная полуулыбка... Почти все время они молчали или — когда возились по хозяйству — однозвучно мурлыкали под нос. Альку, бродившую праздно, ушибли два наблюдения. У опушки леса подросток-негр голой рукою разворошил муравейник, да так и замер на корточках, весь облепленный насекомыми; большие рыжие муравьи на его лице и шее скрючивались, кусая изо всех сил, а паренек, казалось, дремал под Солнцем. На песчаной же косе, на самом солнцепеке, в трех шагах от плескавшихся детей, сплошь волосатый сицилиец — а может быть, грузин — подвергал зверской любви бледненькую востроносую женщину в очках; она ритмично постанывала, дети и ухом не вели.

Вулич покинул Альку для своих неотложных дел, так и не объяснив толком, что здесь за "оазис"; сами же счастливые поселенцы, на непонятных языках бросая небрежные фразы, ничем загадки не проясняли.

В полдень мужчины снесли под тень большого баньяна несколько столов, легкие стулья; как ни в чем не бывало, пригласили незнакомую Альку. Негритянка с лицом точно круглый хлеб, похожая на Хлою из "Хижины дяди Тома", ставила тарелки с горячим, с нарезанными овощами; кто-то принес бутыль слабого белого вина. Ели почти молча, пили без тостов, но все время кивали и улыбались друг другу. Учуяв бывшую соотечественницу, подсел к ней медово-сладкий туркмен. Был он, как выяснилось, инженером-гидротехником, участвовал в "проекте века" суверенной Туркмении, когда там вздумали плотиной отрезать северную часть Каспия и опресненную воду оттуда новым каналом погнать в пересыхающий Арал. Вышло смертное разорение державы; инженер со стыда чуть руки на себя не наложил, но тут подаернулся случай попасть в малайский "оазис". Как это произошло, туркмен не пояснил.

Вступил в беседу и поляк из бывшего нашего, теперь снова польского Львова; маленький, с ершистым седым хохолком, говорил-напевал Алине: "Панна видзит, же у нас общество вольных людзей, каждый сам себе глава!" — "А кто ж тогда здесь Вулич? Выборный мэр, что ли, или президент?" — "Не, панна, то не так: пан Вулич тилько розумнейший з нас, он учит свободе... рассказывает, як добиться полной вольнощи, и от людзей, и от Бога; сами бендзем, як боги!.."

Попытки выяснить, в чем же состоят сия божественность и свобода, успеха не имели, поляк бесконечно повторялся.

Что-то мучительно знакомое чудилось Альке в местном беспечальном житии. Даже, можно сказать, литературное. Наконец, во время сольной предвечерней прогулки у моря (лес вглубь не пускал), всплыло словечко: "лотофаги". Народец, описанный в "Одиссее", поедатели медвяных семян лотоса, забывшие обо всем на свете и живущие как бы в полусне... За ней увязалась дворняга с лохматой спиралью хвоста, типичный Шарик; "Ты что здесь делаешь, дурачок, твое место в Городище!" — укоризненно говорила Алька, но пес был все же малайский и, ни слова не понимая, высовывал язык. От скользкого камня Алька оторвала мидию; разняв створки, мякоть бросила Шарику, но тот брезгливо обнюхал и есть не стал. "Тоже лотофаг — пошел вон, скотина!"

— За что ты его так... немилосердно?

Рядом стоял Вулич, выглядевший не столь простецки, как с утра. Теперь его облегало нечто вроде серебристо-серого трико, на вымытых волосах лежала ермолка из той же ткани, с плеч спадал плащ, волочившийся по песку. Алька немного оробела от такого преображения, но Юрий успокоил, обняв за талию и мягко, настойчиво ведя назад, к поселку; при этом он, единственный из всех без лотофаговой ленцы, говорил о предстоящей сегодня торжественной церемонии. Раз в несколько дней происходит этот обряд, выражая становую идею общины: обретение богоподобия в абсолютной свободе, в дерзком вызове, бросаемом воле Всевышнего.

Сильнее, чем в первую городищенскую встречу, пробрал ее манящий страх, чувство лягушки перед ужом. Трепеща, ожидала,

что вот сейчас Вулич пригласит ее в свое жилище, и свершится неизбежное... Которого не случилось. Неведомо как, на плечах появился белый до земли плащ, нисколько не жаркий; и вел ее Юрий через лес.

Верно, то была одна из немногих торных троп, оттого скоро вслед за ними устремилась невнятно бормочущая толпа. Людской поток лился к загадочному центру притяжения; вот распахнулась большая вытоптанная поляна, Алька с Вуличем вступили на нее.

Она и не думала, что в поселке живет столько народу. Плотное кольцо в несколько рядов окаймило поляну, точно собор ангелов с опущенными крыльями — сотни белых накидок. "Носители Света", сказал четкий бесстрастный голос в ее памяти. "Носители Света"-

Здесь, в окружении джунглей, люди утрачивали благостную беспечность, подтягивались — вели себя так, словно явились на смотр или трудный экзамен... Вулич не настаивал, чтобы Алька держалась ближе к нему — наоборот, указал вй место поскромнее, где за спинами других она могла взобраться на поваленный ствол и смотреть через головы. Сам же, высоко подняв правую руку, мерным шагом направился к центру поляны.

Металлически отчетливо разнесся голос Юрия в тишине, нарушаемой лишь резким щекотом попугаев. Странное дело: говорил он, без сомнений, не по-русски и не по-украински, но Алька понимала каждое слово. И, видимо, любому здесь была внятна эта проповедь.

В основном, повторялись тезисы листовки Носителей Света, но из уст Вулича они звучали колдовски убедительно, если есть у человека древнейшее неотъемлемое право, то это — право на добровольную смерть. Когда не остается иных путей защитить свое достоинство, человеческую гордость — подобно великим философам-стоикам, ты можешь по своей воле расстаться с жизнью. Ибо жизнь бывает оскорблением! Это не слабость, не трусость, но единственный вызов, который смертный может бросить самому Богу. Со смертью Божья власть над нами перестает быть безграничной; Господь властен обречь душу на муки в чистилище или в аду, но даже Он не в силах уничтожить душу! Итак, посмертная свобода абсолютна и необратима, лишь она может сделать любого из нас равным творцу Вселенной...

Еще под обаянием проповеди, Алька не сразу поняла, что делает Вулич. Затем сообразила: выбирает. Обходя толпу Носителей Света, каждый из которых стремится быть замеченным, кладет руку на плечо то одному, то другому... Очкастая, похожая на воробья, женщина — та, что предавалась любви на пляже, — залилась румянцем и смущенно опустила лицо; дубленый монгол или тибетец благодарно воззвал к небу, еще кто-то зажмурился и стиснул кулаки.

Шурша и рассыпая блики серебристо-серою мантией, Юрий прошагал к дальнему краю поляны. Передним расступились, подставили складной стул. За спиной проповедника сразу встало несколько бритоголовых и угрожающе массивных.

Первой к Вуличу подошла щуплая женщина. Кажется, пересекая поляну, она украдкой искала кого-то в толпе... Поднявшись, Юрий благословил ее и поцеловал в лоб. Чьи-то руки передали ему венок из кораллово-красных цветов, проповедник украсил им встрепанную голову.Еще раз поклонясь Вуличу, женщина отступила. В руке ее блеснул шприц...

Алька до крови прикусила ладонь. Та, посреди безмолвного круга, дрожащей рукою воткнула иглу выше локтя... облегченно и прощающе улыбнувшись, прилегла на сухую землю. Тишина уронила несколько тяжких минут. По мановению Вулича, его помощники унесли хлипкое тельце — прочь, по тропе, за поляной продолжавшейся в глубь леса.

Следующие добровольные жертвы, отнюдь не такие смиренные, получив благословение и красные венки, вышли сразу вдвоем — атлеты в одних плавках, монгол с косицею на затылке и юный араб, опушенными полными губами, подобный девушке. Оба были вооружены кривыми кинжалами-крисами; но поскольку не дуэль шла, а игра в поддавки, монгол подставил шею под первый же взмах ножа и рухнул с почти отрубленной головою. Алька зажмурилась, чтобы не брякнуться в обморок,., когда принудила себя глянуть, араб, надсадно хрипя, пытался воткнуть себе крис под ребра. Она вновь сомкнула веки. Будто мешок упал; Алька приоткрыла левый глаз. Свита Вулича, медвежье-ловкая, с деловитым развальцем уносила трупы; трава на много шагов была обрызгана алым.

Должно быть, гибель Сингапура закалила душу: одолев первое смятение и дурноту, Алька смогла смотреть... Неряшливо-толстая женщина с русалочьими волосами, подражая виденному на сцене или в кино, манерно пропела несколько куплетов по-итальянски,— Алька различила "аморе" и "мио каро", — картинно подняла чашу и запрокинулась, отпивая... Знакомый полячок с седым хохлом от венка и благословения отказался. Выйдя на центр поляны, сбросил белый плащ, под ним обнаружились джинсы и клетчатая ковбойка; напялил дряхлую стетсоновскую шляпу— видно, с детства обожал вестерны. Из кобуры извлек он громоздкий револьвер и, отдав поклон на все стороны, приставил ствол к виску.

ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ 8 98

ЕЯ