Вокруг света 1994-12, страница 7

лей из бараков, что тут же, под боком, взбираться ко мне на балкон и отпирать защелкнувшуюся хитрую дверь. Но ключи в кармане, и я независимо сбегаю по лестнице и оказываюсь в «зеленом дворике», что между моим корпусом и корпусом Джи-4. Глазея то налево, то направо, я впитываю в себя благополучные живые картины семейной жизни в окнах первых этажей. Но вот уже и огибающий наш квартал чисто вылизанный асфальтовый проезд, за ним неглубокий ров с насыпными, выложенными дерном берегами, а через ров — мостик. Пустырь за мостиком, пересеченный ажурными вышками высоковольтной линии, относится уже к иному миру, в который я сейчас окунусь.

В Панданусовом кампунге днем с огнем не найдешь уже взъерошенных влаголюбивых панданусов с их узкими колючими листьями и опорными корнями-подставками. Сто с лишним лет назад, когда в эти места пришли первые китайские старатели, кругом простирался непролазный болотистый лес и панданусов здесь было — не счесть. С тех пор оказались исчерпаны близлежащие месторождения олова и на месте одного из них появился Панданусовый кампунг, где лишь случайные не засыпанные еще остатки прудов напоминают об оловянных копях долины реки Келанг, давших начало Куала-Лумпуру.

Смутно белеет усыпанная гравием дорожка, ведущая меня мимо темных дощатых домиков кампунга. Разумеется, это уже не традиционные малайские свайные дома, крытые пальмовыми листьями, — таких почти не осталось и в малайской глубинке. И все же некоторые из них стоят на низеньких бетонных столбиках, на веранду еще ведет иногда приставная лесенка в три ступеньки, а окна забраны не стеклами, а опущенными жалюзи или занавесками, скрывающими уединенную семейную жизнь малайцев. Сидят уже по домам детишки, которые весело кричали при моем появлении в дневное время: «Оранг путих!» («Белый человек!») Где-то невдалеке спевка — индонезийские рабочие, во множестве снимающие у местных малайцев комнаты, поют какую-то знакомую мне еще со студенческих лет песню. И вот уже впереди сияет голубая реклама магазина швейных машин «Зингер», что на другой стороне оживленной еще в этот час улицы Панданусов. Остается завернуть за угол и юркнуть под гостеприимный кров моего главного кормильца и задушевного друга Эдди Ва-луйо.

Эдди — тоже индонезиец, но только обженившийся в Малайзии и получивший местный вид на жительство. У себя на Яве он не был уже много лет, хотя говорит о ней со слезою в голосе, поддерживает по мере сил оставшуюся там родню и не оставляет заботами приезжающих на заработки земляков. Какая уж там Ява — хозяину заведения приходится крутиться будь здоров.

Собственно говоря, по-малайски такая точка питания — а им в Малайзии несть числа — называется кедай,

и русского эквивалента у этого понятия, пожалуй, нет. «Кафе» — это что-то, если угодно, более изысканное, «харчевня» звучит грубо и архаично, в названии «столовая» укоренилось нечто нарпитовское, «трактир» — но какой же это трактир, если по мусульманскому закону тут нельзя выпить даже пива. Устраивается кедай просто — хозяин дома, жертвуя гостиной и палисад ничком, цементирует высвободившуюся площадь, устраивает над ней навес, оборудует сбоку кухоньку, сооружает нехитрую витринку и конторку, расставляет по мере своих возможностей энное количество столов и стульев, водружает в удобном месте телевизор — и кедай готов. Здесь вам в два счета приготовят на глубокой сковороде наси го-ренг — пикантный малайский плов, заимствованную из китайской кухни и такую же вкусную вермишель, а при желании и несколько иных, более или менее фирменных блюд, сварят кофе, подадут ледяной кока-колы или — держите меня! — натурального местного лимонада (на дне кружки вместе с кубиками льда лежит несколько рассеченных пополам маленьких цитрусов лимау мание, вкус и аромат которых — увы! — не поддаются описанию). Садитесь за свободный столик, ешьте, пейте, смотрите сколько влезет телевизор, если же вы торопитесь, добавьте, заказывая еду, магическое слово «бунгкус» («завернуть») и отправляйтесь без особой задержки домой с пластиковым пакетиком на указательном пальце, а в пакетике ваш ужин, завернутый в непромокаемую коричневую бумагу.

Но я уже сыт по горло своим дневным отшельничеством и сажусь за столик у самого тротуара, смакую поставленную передо мной трапезу, беседую о высоких материях с кем-нибудь из завсегдатаев, подсевших к шибко ученому клиенту, или — еще лучше — просто смотрю на пустеющее шоссе, проносящиеся мимо огни машин, редких пешеходов; смотрю и веря и не веря, что это меня, собственной персоной, занесло-таки в этот немыслимый край из моих же давно уже покрытых пылью книжек.

ПУТЕШЕСТВИЕ НА СЛУЖБУ

Мое уединение нарушают, разумеется, не одни лишь вечерние трапезы у Эдди. Худо-бедно раз в неделю я выезжаю в Ди-Би-Пи, как называют здесь Совет по делам языка и литературы. Поездка эта в некотором роде триумфальная — я отвожу на компьютер очередную порцию своего перевода, доказывая тем самым, что мои работодатели не зря расходуют на меня казенные денежки. По этому случаю я спешно наглаживаюсь и завершаю свой выходной туалет — пробковым шлемом, который я углядел в «колониальном» отделе супермаркета и не удержался, купил, проклиная себя за расточительство. Ну, теперь можно и в путь.

На дворе уже одиннадцатый час, и солнышко буквально лупит по макушке. Вдалеке за стройплощадкой

тускло поблескивают купола мечети, откуда положенные пять раз в сутки доносятся до моего окна по громкоговорителю призывы на молитву. Кажется, это Киплинг сказал, что ближе к полудню в тропиках можно увидеть на улице одних бешеных собак да англичан. Тем лучше для меня — мой мини-бас №25, связывающий Панданусовый кампунг с городским центром, скорее всего окажется полупустым.

Ох и мчится бойкий японский мини-бас по улице Панданусов — только теплый воздух бьет в лицо! Уже остался позади торговый центр нашего кампунга, и теперь мы несемся мимо старой стены обширной территории гольф-клуба, где с краю, рядом с домиками обслуги из местных индий-цев-христиан, затаилась загадочная могила Св. Петра. Транспортная развязка. Еще одна мечеть, перед которой красуется транспарант: женщины, ходящие в брюках с непокрытой головой, мостят себе дорогу в ад. Еще развязка, а за ней оживленная улица Пуду и по правую ее сторону — самый большой базар Куала-Лумпура, куда я так и не выбрался до самого моего отъезда. Невысокие здания магазинчиков, офисы, бросающиеся в глаза иероглифы вывесок — мимо, мимо, мимо! И вот наконец слева вырастает еще одна, голубая с прозеленью, стена. Это ограда тюрьмы Пуду, на которой несчастными заключенными намалеваны не то малайзийские джунгли, не то райские кущи, попавшие вроде бы в Книгу рекордов Гиннесса как самая длинная стенная роспись в мире. Тут мне надо преодолеть возможное сопротивление кондуктора (вылезать в этом месте почему-то не положено) и соскочить с автобуса. Дальше предстоит свернуть налево и совершить недолгий марш-бросок до моей конторы по усаженной могучими деревьями тенистой улице Ханг Туаха.

Это надо же — тридцать с лишним лет назад старинная малайская «Повесть о Ханг Туахе» вывела меня в науку, а сейчас вот по улице, носящей имя этого образцового во всех отношениях малайского богатыря, я вышагиваю к штабу современной малайской словесности. В который раз приветствуют меня сотни разноцветных рубашек и прочих одежек, развешанных на балконах четырнадцатиэтажного здания по левую сторону улиц. Такие многоквартирные дома населены в Малайзии небогатыми людьми, и кто-то из малайцев говорил мне, что тут обитает немало «дурных женщин». Ох, китайский, наверное, дом! Тихая квартальная мечеть справа, при ней маленькая столовая, стая прикармливаемых голубей на крыше сарая. Напротив — чисто выбеленная пожарная часть с каланчой и своей собственной крошечной мечетью. Я до сих пор пугаюсь слова «ВОМВА», выведенного аршинными буквами над воротами, хотя давно уже знаю, что происходит оно от того же слова, что наша «помпа», и относится здесь к пожарной службе. Справа напоминание о мрачном колониальном

5