Вокруг света 1975-12, страница 56

три; всего нужно было шестнадцать. Мои лыжи, кажется, взволновали всю деревню.

Старик непременно хотел, чтобы я присутствовал при его работе.

Приготовив доски, он долго и внимательно смотрел на них, ощупывал, размышлял. Потом так же внимательно смотрел на меня. Спрашивал:

— Какой длины будем делать?

Я не знал, какой длины должны быть лыжи для меня. Старик мерял четвертями мой рост, суставы, делал какие-то вычисления. Следовал новый вопрос:

— Какой ширины будем делать?

Я пожимал плечами. Но про / себя и я начинал считать, составлял в уме пропорцию между весом эвенкийского охотника, площадью его лыж, моим весом, площадью, которую должны иметь мои лыжи. И приблизительно находил ширину. Старик же производил свои вычисления. Как ни удивительно, наши результаты совпали!

Выстругивал лыжины мастер маленьким рубанчиком — казалось, он выглаживал их своими ладонями. Лыжины стали тонкими, как фанера, формой напоминали растянутые капли, плоскости самолета в разрезе. А ведь такая форма лыж существовала задолго до появления обтекаемых форм в технике. Овальные носы переходили в широкую часть, к заднему концу лыжи сужались. Ширина передней части и задней тоже вычислялась, вычислялось и место для стопы. При ходьбе задняя часть лыжины должна была немного свешиваться, чтобы носок не зарывался в сугробы.

Когда доски были выструганы, их нужно было загнуть. И опять последовал вопрос:

— Как будем загибать? — И тут же мастер сам ответил: — На костре будем загибать, салом мазать, водой мочить, на костре греть...

Вся хитрость состояла в том, чтобы лыжу не повело, не покоробило; для этого ее выстругивали строго по слоям. Загибался передний конец, немного задний, середина же должна была быть слегка вогнутой. После нагревания на костре лыжи приобрели желто-золотистый оттенок. Пока старик готовил доски, его младшая дочь сутками варила рыбий клей, который не боялся сырости, кроила и шила

камасы. Камасы были темно-коричневые и седые с белыми пятнами; седые пошли на бока. Когда куски прочной лосиной шкуры были скроены и сшиты, мастер намазал их клеем и натянул на нижнюю плоскость лыжин. Ночью старик просыпался по нескольку раз, проверял, как схватывал клей, не распустились ли загибы. Наконец клей намертво прихватил шкуру. Под ступни мастер приклеил подкладки из бересты, чтобы лыжи не стерлись и не налипал снег. Потом старик продернул сыромятные ремеш-ки-юкши. Они крепко удерживали лыжи на, ногах₅ а в случае надобности освободиться от них можно было одним движением, при падении лыжи слетали сами. И опять я подивился тому, что это было придумано задолго до того, как люди изобрели горнолыжные крепления.

Когда лыжи были готовы, я продел ноги в юкши и ступил в глубокий снег. Моим восторгам не было границ. Лыжи несли меня поверх снега, в котором без них я провалился бы по пояс. Когда я переходил ямы, запорошенные снегом бревна, лыжи, подобно пружинам, изгибались дугой и легонько поддавали кверху. Это растягивалась и снова сжималась шкура. Под одобрительные возгласы собравшихся охотников я бросился бегом в лес, шел по сугробам, перелезал через бурелом, смело ступая на занесенные снегом стволы, не боясь, что лыжи сломаются под моей тяжестью или откатятся назад; катиться назад им не давал мех.

— Эй, — толкнул меня в бок Володя, — заснул... У огня близко, сгоришь.

Я поднялся. Тьма вокруг стала гуще, звезды над головой ярче. Кедры и горы, казалось, ближе придвинулись к огню. Костер полыхал жарко... Я устроился поудобнее. Слышится хлопок — это потрескивают деревья от мороза. Собака иногда вскакивает, всматривается в темноту: уши стоят торчком — слушает...

— Эй... проспал, однако...

Я сбросил с себя оленью шкуру, приподнялся на локте. Вслед за этим движением мое тело пронизали сотни иголочек. Я глубоко вздохнул и начал оживать. Наверное, находился в заторможенном состоянии,

проспал целую вечность и теперь рождался заново. Над хребтом поднималось солнце, от кедров по снегу протянулись розовые тени. Небо стало светлым. Костер почти погас, по краям его дымились остатки бревен, припудренная пеплом лежала груда углей. Я поднялся, подошел к остаткам костра. Вокруг стояли наши олени и, опустив головы, смотрели своими большими бессмысленными, но очень добрыми глазами.

— Почему раньше не разбудил? — спросил я Володю.

— А зачем?

— Вместе бы за оленями сходили.

— А где они ночью были? Скажи. — Володя улыбается лукаво, совсем как его дядя.

Я осмотрелся вокруг. Плато было не такое уж большое.

— Не знаешь, где олешки были, не знаешь, — приговаривал Володя, вешая над жаром чайник.

— На плато, наверное, паслись. Я слышал ночью колокольчик.

— Не ходили на плато, на полянах в кедраче были, в другой стороне.

Мы принялись укладывать нарты. Солнце уже светило ярче, разделяя мир вокруг нас на две половины — небо и землю. На дереве возле нашей стоянки висели мои лыжи. Седые камасы по бокам были словно покрыты инеем. Золотистое дерево лыж матово блестело от изморози. Новые лыжи полагалось держать только на воздухе. Иначе они могли распустить свои загибы, могли покоробиться доски и отклеиться шкура. Со временем шкура скрепляется с деревом намертво, и лыжи становятся все прочнее, все надежнее...

С Володей и его дядей — замечательным мастером — мне довелось познакомиться несколько лет назад, было это в верховьях Нижней Тунгуски. Совсем недавно я побывал в Нижнеангарске, на строительстве Байкало-Амурской магистрали, и по старой памяти зашел в местный коопзверопром-хоз, поинтересовался, делают ли они лыжи для своих охотников. И порадовался: делают, — значит, не забыто древнее, но полезное и сегодня ремесло. Охотничьи таежные лыжи нужны будут человеку, пока существует охотничий промысел.

54