Вокруг света 1987-07, страница 48
хом, простором, многоэтажностью, получился безадресным, безнациональным, безрегиональным... Что можно сказать о нем? Что ему десять лет — и ничего более! Человек, живущий в нем, не привязан к ситуации, как мы говорим, а потому испытывает дискомфорт; такой гррод не может стать ему близким... Не случайно многие жители Брежнева едут отдыхать душой в Елабугу. А знаете, почему так получилось? Геннадий Борисович, рисуя что-то на листе бумаги, сам ответил на свой вопрос. Он говорил, что была практически игнорирована история некогда богатого торгового села Набережные Челны, на месте которого вырос город Брежнев. Правда, архитектурных красот там было меньше, чем в Елабуге, но было все-таки две-три улицы, а осталось два десятка домов... А ведь город — это организм, у которого есть прошлое, настоящее и будущее, и время должно нарастать вокруг древней сердцевины, как кольца на спиле дерева. — Я до сих пор помню дом моего детства в городе Пудоже,— неожиданно сказал Геннадий Борисович.— Баньку, речку, запах свежевыскоб-ленного стола. У моей дочери не будет таких воспоминаний... И еще Сысоев размышлял о «необ-житости городской среды», сетовал, что этой проблемой сегодня почти не занимаются, как будто город создается для машин, а не для человека. Я видела, как под его карандашом рождались уличные кафе, маленькие скверики со скамейками, киоски, фонтаны, беседки... Нетрудно было понять, что главный архитектор примеривался к той большой работе, которая предстояла в Елабуге. «Елабуга,— говорил Сысоев,— это подарок для архитекторов, хотя во сто раз сложнее Йабе-режных Челнов: есть богатая и хорошо сохранившаяся история, да и рельеф холмистый, с перепадами. Лишь бы хватило сил и умения избежать ошибок прошлого...» Архитекторы видят старый город вместе с поймой Тоймы — зоной исторической, заповедной. За ней поясом идет охранная зона, где предполагают строить дома невысокие, чтобы просматривалась старая Елабуга. Этажность будет постепенно возрастать, город устремится на север и окончательно обретет форму амфитеатра, раскинувшегося на берегу Тоймы. Многие специалисты Москвы, Казани, самой Елабуги работают сегодня над проектами города (даже при комитете комсомола КамТЗ есть клуб молодых проектировщиков). Работают интересно — им реально видится Елабуга городом развивающимся и в то же время сохраняющим свои корни. Мне рассказывали о Фирдаус Мансуровой, кандидате архитектуры, старшем преподавателе Казанского инженерно-строительного института, которая вместе с группой специалистов много лет собирала материалы по старой Елабуге — изучала архивы, обмеряла дома, разговаривала со старожилами. Теперь эти материалы очень и очень нужны специалистам. Все сегодня солидарны в одном — старую Елабугу надо сохранить. Но главного архитектора КамТЗ и его коллег волнует вопрос — как сохранить? Будет ли это музей-заповедник? Или по-прежнему — жилые кварталы? Или то и другое вместе? Одни специалисты настаивают на сохранении исторически сложившихся автономных по структуре кварталов, другие предлагают встраивать внутрь кварталов коттеджи за счет неценных, полуразвалившихся амбаров, сохраняя старинные фасады и общий характер застройки. Замыслов много, но — время? КамТЗ строится. Леса и поля окружают Елабугу. Без них трудно представить прошлое и настоящее города и нельзя, говоря о жизни его, не коснуться и их судьбы. Хотя бы потому, что без этих лесов и рек не было бы, наверное, ни города здесь, ни его людей, оставивших нам этот город, ни художника Ивана Шишкина. Вместе с Виталием Михайловичем Ачаевым, директором Елабужского мехлесхоза, мы едем по местам, где работал художник. — Вы были в Танайском бору? — резко повернулся с переднего сиденья машины Ачаев.— Там, где Шишкин писал этюды к картине «Утро в сосновом лесу»,— и, не дожидаясь ответа, с горечью сказал: — Сохнет Танайский бор. Сохнет от дымов нефтехимического комбината Нижнекамска. Большой бор тоже страдает. На сегодня химия — главная опасность для шишкинских лесов, и надежда наша — только на научно-технический прогресс. На создание таких уловителей, что ни одну вредную молекулу не выпустят. Виталий Михайлович вновь повеселел, не сомневаясь, видно, что именно так и будет, и скомандовал: — В Большой бор, в лесопитомник. Пока мы добирались до Большого бора, я расспрашивала Ачаева о его жизни. Оказалось, что он уроженец этих мест, кончал лесной техникум, потом лесной институт в Йошкар-Оле, работал лесником, механизатором в лесничестве. Похоже, Виталий Михайлович не представлял, как можно, родившись в этом краю, выбрать профессию, не связанную с лесом. — Конечно, лес любят все,— рассуждал Ачаев,— но по мне лучше бы меньше было любителей-дилетантов... Мы вновь коснулись момента, болезненного для жизни шишкинских лесов. Говорят, по воскресным дням через плотину — из города Брежнева в елабужские леса — идут толпы людей. Поток машин мчится по шоссе и вскоре за плотиной рассасывается: машины въезжают в лес, добираясь по лесным просекам до самых его глубин. И это несмотря на запретные знаки! Жгут костры — следы пожара 1972 года видны до сих пор. Грибы вырывают с грибницами... — Каждые десять лет мы проводим ревизию лесов,— вновь вспыхивает Ачаев,— и последняя установила: исчезло 14 видов трав. Исчезло — как будто бы никогда здесь не росли! Поверьте, очень многое упирается в экологическое воспитание, точнее, в его отсутствие. Попытки сохранить, уберечь шиш-кинские леса уже предпринимались. В горисполкоме мне показывали постановление 1983 года Совета Министров Татарской АССР «О переводе лесов зеленой зоны городов Брежнева, Елабуги, Менделеевска в категории лесов, имеющих научное и историческое значение». 9532 гектара были признаны таковыми. Памятниками природы объявлены Большой и Малый бор, а также Богатый лог, где Шишкин писал картину под таким же названием. Но этих мер оказалось явно недостаточно. Развитие больших городов на Каме, сама жизнь показали, что нужен национальный парк. Ачаев рассказал, что проект парка разработан: предполагаемая площадь его — 50 тысяч гектаров, из них 22 тысячи займут леса, остальное — луга, озера, поляны. Национальный парк Татарии будет делиться на зону заповедную, зону, предназначенную для отдыха людей, и зону эксплуатации, то есть место, где можно будет вести рубку. Под эту последнюю отойдут наименее ценные участки. ...Мы шли по сосновому бору, что стеной стоял за поселком Луговой. Косые лучи предвечернего солнца заливали лес, и сосны казались крас-ноствольными. Просеки были устланы хвоей, по обочинам в густой траве краснела земляника. Тишина, покой, терпкий запах смолы. — Любо-дорого смотреть на это совершенство,— Виталий Михайлович снял кепку, стоит задрав голову и смотрит на верхушки деревьев, улыбается.—Лет 120—130 им, не меньше, а живут, радуют... За бором, на просторной поляне поднимались березки, нежно зеленел подрост кедра, темнели елочки. Здесь подрастали будущие леса края, которые так любил писать Иван Шишкин. Елабуга XXI века будет дышать благодаря этим лесам. В день моего отъезда в Елабуге шел слепой дождь. Дымились туманом берега Тоймы и Камы, сладко пахли цветущие, напоенные влагой липы, меж белых каменных плит старинных тротуаров текли коричневые ручьи. Солнце, прорываясь сквозь нависшие над водой тучи, заливало ослепительным светом белую иглу колокольни. Это была последняя картина, которую подарила мне Елабуга. Елабуга — Москва |
