Юный Натуралист 1973-03, страница 41

50

тидесяти, что-то зашевелилось, и я увидел Фофана, который посматривал по сторонам. Видимо, он шел за мной, а теперь потерял. Фофан уселся и стал терпеливо ждать.

Весь день медведь ходил за мной, а когда я вернулся домой, бродил вокруг избушки. Правда, он соблюдал дистанцию, но весь день держал меня настороже.

Вечерело, солнце позабыло свой последний луч на высоком облаке. Уже и солнца нет, а луч все горит и горит. Зацокал первый дрозд и, оробев, замолк.

Проголодавшемуся Фофану надоело ждать, когда я сам догадаюсь дать ему хлеба, и он решительно направился ко мне.

Кто знает проявление медвежьей дружбы? Может, Фофан захочет меня обнять! На всякий случай я счел, что лучше укрыться в избушке. Сделал я это несколько поспешно, так что мой фотоаппарат остался висеть на сучке дерева.

Поутру дверь избушки не открывалась, что-то снаружи держало ее. Я приналег и в образовавшуюся щель увидел бурый медвежий бок. Пришлось поспешно захлопнуть дверь. Фофан недовольно поворчал и снова улегся.

Весь этот день я не мог выйти из избушки. Фофан совсем потерял стыд, он требовал хлеба, считал, по-видимому, что это входит в мои новые обязанности. У меня осталась одна булка, и я решил поделиться с Фофаном. Завтра за мной приедет Дзюба.

Приоткрыв дверь, я увидел в десяти шагах своего приятеля. Бросил хлеб и попробовал уговорить его уйти.

Медведь выслушал меня внимательно, зевнул, но не ушел. Так мы и не договорились, Фофан не понимал меня, а я не знал медвежьего языка.

Весь день я был осажден в своей избушке. Дрова у меня были запасены под нарами, воды с полведра, окорок почти цел и краюха хлеба. Прожить можно. Обидно только. Ночью Фофан не давал спать. Он скреб когтями, фукал в оконце — требовал привычной своей доли хлеба.

Утром приехал Дзюба. Медведь услыхал его издали, учуял собаку и решил, что самое благоразумное — вовремя убраться.

— Что, Константин Данилович, не встречал ли кого возле зимовья? — спросил я егеря.

— А разве приезжал кто? — ответил он вопросом. »

Я понял, что медведя Фофана он не видел.

Уезжая, я выполнил свое обещание — оставил Фофану окорок на пеньке возле зимовья.

В. КЛЕЦКИЙ

ГЛУХАРИНАЯ ПЕСНЯ

Дорога на Плутовский мох давно мне знакома. Стараюсь держаться просеки — визирки, чуть заметной полоской рассекавшей лес. То и дело приходится огибать ивняк и осинник, склонившийся над тропкой.

Вот и старая гарь. За ней, на склоне, густо кустится березнячок. В лучах закатного солнца броско бьет в глаза его весенний цвет — вишневый, даже темно-малиновый. Рука невольно тянется к фотоаппарату.

Чуть пьянит запах прелых листьев, смолы и еще чего-то неуловимого, что идет от талой земли. Хочется присесть на обомшелый пень и отдохнуть, вглядеться в весенние краски. Но я тороплюсь. Надо засветло попасть на болото, чтобы не распугать 'глухарей, слетающихся на токовище.

Чем ближе к болоту, тем труднее идти. Под тяжелым зернистым снегом вода. На ногах у меня охотничьи резиновые са-поги-«заколенники», но идти приходится осторожно — на каждом шагу предательские ямки и колдобины, залитые коричневой, как кофе, водой.

Болото открылось как-то незаметно. Лес постепенно редел, мельчал и наконец перешел в низкорослый чахлый сосняк. Заблестели небольшие озерца. Моховые островки-кочки, словно бусами, усыпаны ярко-красной клюквой — веснушкой. Бросаю в рот ледяные кислые комочки. Хороша по весне болотная ягода!

Все чаще озерца, все глубже вода. Приходится прыгать с кочки на кочку. Еще прыжок... Бугорок под ногами оседает, проваливается, и я принимаю студеную ванну. Чертыхаясь, выбираюсь на сухое место. Переобуваться некогда: солнце уже плавит верхушки сосенок.

Болото когда-то пытались осушить, и его сейчас пересекает глубокая торфяная канава. Вдоль нее гривой поднимается высокий березняк. Островерхими пирамидами зеленеют кусты можжевельника. В этой «гриве» весной и токуют - глухари.

Но как бы не разогнать слетающихся птиц. В стороне, под густой сосенкой, нашел сушинку с кочками, заросшими брусничником и пахучим вереском. Повесив фотоаппарат на сучок, присел на бугорок и стал переобуваться.

В березняке, у канавы вдруг затрещали сучья, опустилась огромная птица. Шум тугих крыльев раздался, и прямо надо мной на сосну, где висел фотоаппарат, опустился глухарь. Сгибая упругие ветки, балансируя аршинными крыльями, перна