Пионер 1988-10, страница 26

Деникина, и по сей день остается для меня тайной. Впрочем, три года спустя Иван Михайлович и впрямь исчез навсегда; в самом ли деле потому, что неосмотрительно якшался с добрармейским командующим или других причин оказалось довольно чтобы причислить его к легиону таких же исчезнувших, бог весть, и фотография, если и правда была, давно затерялась, конечно, в архивах, но, чтобы покончить с этим, надо сказать, что перемазанный сажей прозрачноглазый матерщинник Ляля, наверно, все-таки возводивший напраслину на суетливого управдома, исчез гораздо раньше, именно в те самые декабрьские дни, как бы сплошь окутанные и спутанные морозной туманной дымкой, о которых речь,- то ли сам ушел, почувствовав некое предназначите, то ли помогла ему прицепившаяся к его дурным мятым губам, обнажавшим в кривой улыбке черные корешки зубов, охотно исполняемая им вполголоса частушка, в которой среди всяческого рифмованного сквернословия выстреливало вдруг такое имя, что и нам, детям, понять было невозможно, как язык поворачивался произнести.

Но вот уже и моя няня, крепкая, толстая старуха, целый день попивавшая чаек из огромной фарфоровой чашки с розой на боку, немногословная и дававшая некоторую волю языку лишь изредка, когда, прихлебывая из своей чашки, пускалась в спор с черной тарелкой радиорепродуктора, уличая его в неточностях или неполном знании освещаемой темы, вот и няня моя изрекла вдруг, что дядя Рубен, дальний знакомый моих родителей, приходивший в дом с близкими их знакомыми, черноусый человек в военном френче, галифе и ярко-желтых крагах, который приводил меня в восторг тем, что непременно затевал со мной французскую борьбу и, когда я был повержен, скручен по рукам и ногам, доставал из кармана спичечный коробок и зажигал извлеченную из него спичку не о серную терочку на боку коробка, а о подошву моего ботинка, зажигал и закуривал в ознаменование своей победы папиросу, что дядя Рубен тоже белый офицер. И в тот же декабрь мой собственный дядя, младший брат моей матери, через три года сгоревший от скоротечной чахотк»\ после того, как его жена, кассирша в москательной лавке, уйдя однажды на работу, не вернулась никогда, дядя мой, счетовод-самоучка, приехавший не то в командировку, не то в отпуск из Сибири в Москву, обнаружил в томе старого энциклопедического словаря, приблудившемся у нас в книжном шкафу, таблицу «Флаги государств», а на ней изображение трехцветного флага Российской империи и объявил, что такое в доме держать нельзя, требовал немедленного сожжении если не всей книги, то по крайней мере крамольной таблицы и успокоился лишь после того, как залил трехцветную, сине-бело-красную картинку толстым слоем черной туши.

И вот в такой-то декабрь, как всякий год, появляется в доме это тайное и манящее, завернутое в мешковину и ни с чем не сравнимо из глубины мешковины пахнущее. ЭТО несут в запроходную комнату, где в углу прижалась и моя маленькая кровать, и после нового напоминания, что только проговорись - маму в тюрьму, а папу с работы, наконец разворачивают. Там, в мешковине,— еловая ветка, плоская, пушистая еловая лапа; оказавшись на свободе, она встряхивается и расправляется, пошевеливаясь; суровой ниткой ветку пришивают к коврику над моей кроватью — на серой холстине аппликация: белая в коричневых

пятнах собака, поджав переднюю лапу, стоит в высоких камышах — копия с картины художника Мако «На стойке». Томительные чудеса продолжаются: мама и няня открывают в кухне сундук, большой, зеленый, обитый по краям и крест-накрест по крышке и бортам полосками черной жести, здесь, в сундуке, старые вещи, извлекаемые обычно с появлением Тютельки-в-тютелъку — так нарекли в знакомых семействах старушку Пульхе-рию Андреевну, с мягкими щеками и маленьким впалым ротиком, ходившую по домам и с необычайной изворотливостью и экономией изготовлявшую детские вещи из ношеных материнских платьев и отцовых рубах и костюмов; выражением « Тютелька - в - тютел ь ку » старушка определяла качество своей тщательной, изощренной выдумками голи рукодельной работы (Пульхерия Андреевна прославилась еще и тем, что во всех домах, где приходилось ей шить, приучала детей к любимому своему блюду — сладкой пшенной каше, которую должно было есть непременно с хлебом, что. согласимся. при суровостях карточной и пайковой системы было весьма разумно). Из сундука достаются какие-то бабушкины дошки, мамины кофты, папины сорочки с пожелтевшими, как от никотина, пуговицами и отстегнутыми воротниками (воротники разных цветов, перехваченные старым галстуком, лежат отдельно). Каждую вещь мама с няней разворачивают, встряхивая, и, подняв перед собой за плечи, долго исследуют, рассуждая вслух о возможностях дальнейшего ее употребления; наконец, откуда-то с самого дна извлекается прямоугольная жестяная коробка. голубая, с золотой надписью «Халва», из нее вынимают чудом уцелевшие в перипетиях лет елочные игрушки— несколько красных и желтых деревянных вишенок, попарно, по две ягоды, дрожащих на проволочных рогульках-черенках, и зеленые маленькие подсвечники в виде сложенных жестяных лепестков на розной по краю тарелочке с острым шипом на другой стороне— шип втыкают в еловую ветку.

На дворе уже совсем поздно — вишенки подвешены, и подсвечники воткнуты в смолистое дерево, и затеплились в них коротенькие обрезки розовых и желтых свечей, принесенных няней из церкви,— это тоже тайна, конечно, потому что церкви, попы, елки — от белых и в газетах пишут про враждеб-ные вылазки с елками. Папа входит в комнату с газетой в руке, снятое пенсне (на переносице по обе стороны красновато-синие вмятины) он цепляет на палец, смотрит на еловую ветку, на дрожащие вишенки и колеблющиеся огоньки свечей, смотрит на окно, тщательно завешенное, на часы с надписью "Ударнику», торжественно красующиеся на туалетном столике, и говорит мне, маме, няне: «С ума вы схбдите!..» Но я вижу, что ему нравится.

А следом непременно встает в памяти первая разрешенная елка - тридцать шестого года. Разрешение явилось нежданно-негаданно, под самый Новый год, и вся страна бросилась делать игрушки — фабричные в тот первый год не поспели. В школах, клубах, квартирах после работы, после уроков собирались дети, взрослые, клеили из цветной бумаги фигурки, цепи, резали бахрому, серебрили грецкие орехи (потом в едва заметную дырочку в верхней части ореха, там, где смыкаются половинки, вводили примерочную булавку с петелькой. сквозь которую продевали нитку, чтобы привязывать орехи к ветвям елки, такую же нитку привязывали к пронзенным спичкой мандари-

©